Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— Господи, спаси и помилуй!

— Не бойтесь, — сказал он, но она опрокинула стул, с криком вбежала в дом:

— Огромный негр вышел с заднего двора!

Уже невдалеке виднелось темное здание школы и школьный двор. За ним, на следующей улице живет Джулия. Пошатываясь, он прошел через двор и укрылся в тени школьного здания и дошел до другой его стороны. Теперь перед ним простирался двор, где обычно после занятий на солнышке играли дети. Вот освещенный гараж, вот фонтан, на улице неторопливые прохожие, и вот свет в окне Джулии. А школьный двор залит сиянием летней луны. От струящегося фонтана тянет прохладой. Возле него трое подростков на велосипедах. Они о чем-то разговаривают звонкими молодыми голосами.

Охвативший его порыв дал ему вновь почувствовать себя большим, могучим.

«Я дойду, — шептал он, — непременно дойду».

И, не отрывая глаз от светлого окна Джулии, окрыленный ощущением свободы и силы, которые обрел в воспоминаниях обо всем, что было между ними, он шагнул из спасительного укрытия. Шатаясь, двинулся он через двор. Ребята у фонтана закричали. Кип миновал их, спотыкаясь, ничего не слыша, движимый единым порывом. Он дышал часто, тяжело, как дышит усталая собака. С угла к нему кинулась кучка мужчин. Они что-то кричали. Из машин выскакивали какие-то люди. Все это мелькало, вертелось у него в сознании, но он ринулся напролом, на миг застыл, покачнулся. Спину ожгло огнем. Он споткнулся как от подножки. Так, будто у него отнялось бедро. Но высокий смысл его цели, его неодолимый порыв помогли ему добраться до двери, придали силы доползти до середины лестницы. Он подтягивал себя, задыхаясь, запрокинув голову, напрягаясь всем нутром в отчаянной попытке добраться до верха лестницы прежде, чем потеряет сознание.

Наверху кто-то бежал по коридору. Он услышал отчаянный крик Джулии. Она уже показалась на площадке, за спиной ее стоял священник. Кип жадно кивал им обоим, будто хотел что-то объяснить.

— Кип! Кип! Боже мой! Кип! — Должно быть, она застыла в ужасе, увидев его черное потное лицо.

Но он не различал ничего, кроме ее лица, смуглого, тонкого, с прекрасным ртом, всегда таким живым.

— Джулия! — звал он. Снизу в него стреляли. — Джулия! — Он поднялся на коленях, качнулся, словно огромный раненый медведь, все еще кивая ей. — Джулия! — выдохнул он, медленно, на коленях взбираясь выше.

Она закричала полицейским внизу:

— Не стреляйте! Вы его убьете!

Но они продолжали стрелять, и она снова закричала, сбежала по ступенькам, кинулась к нему, прикрыла от пуль своим маленьким телом, крепко обхватила руками. Но руки ее словно обессилели и тотчас судорожно сжались.

— Кип, Кип, дорогой мой!

Теперь ему казалось, она просто сидит рядом. И крики стихли.

— Видишь, — еле выговорил он, — я дошел.

Но ей сдавило горло.

— Я… я ранена, — прошептала она.

— Джулия, девочка. — Рука его вцепилась в ее плечо. Она сидела прямо, и ее юное бледное лицо было по-детски, необычайно удивленным. Она схватилась за грудь, склонилась к нему. — Джулия, я только хотел сказать тебе…

— Я знаю и так.

— Все было твоим, Джулия. Все могло быть нашим.

— Кип… я… я принесла тебе смерть.

— Слышишь, я хотел… сказать тебе, — отчаянно, с трудом выталкивал он слова. — Ты принесла мне жизнь.

Рука Джулии сжалась на его предплечье. Она не могла говорить, но старалась ему улыбнуться. Он знал, что она умирает. Но он успел обрести с ней покой. Они были вместе. Покой, который они обрели, дал им все, о чем они мечтали. Она упала ему на грудь. Он чувствовал легкий груз ее нежного молодого тела. Знал, что их мечта еще живет в ней. Джулия умирает, а их мечта о счастье все растет и растет. И вырастает такой огромной, что превращается в смерть. Потеряв сознание, он упал на спину и медленно соскальзывал со ступеньки на ступеньку, снова отдавая себя неподвижной кучке людей, которые набились в парадное позади полицейских.

— Интересно, мертвый он или нет? — сказал полицейский и приложил руку к груди Кипа. — Жив! Вот и отлично.

Народ в дверях сразу оповестил все растущую толпу на улице:

— Он жив, жив — урра! Его поймали!

По лестнице, неся на руках мертвую Джулию, спускался священник. В глазах его стояли слезы. Он бережно опустил ее на пол рядом с Кипом, встал на колени, приложил ладонь к его груди. Потом, осенив себя крестным знамением, начал молиться о Кипе и за упокой души Джулии.

Столпившиеся в парадном полицейские и люди у входа со страхом смотрели на мертвую девушку. Видя, как отрешенно, словно их нет вовсе, молится священник, они почтительно замерли. Но на улице истерично завопили. Кто-то крикнул:

— Поглядите на священника! Это он его из тюрьмы вытащил.

— Он самый.

— Еще смеет при всем честном народе молиться за такую мразь!

— За убийцу!

— Не давайте ему сейчас умирать!

— По какому праву за него молятся?

Священник не подымал глаз, но, когда кончил молиться, встал с колен и ступил несколько шагов к двери.

Он глядел на разъяренные лица тех, кто стоял в первых рядах. Взгляд его был суровым. И вдруг он гневно воскликнул:

— Что негодуете? Вам нужна была живая игрушка — Кип Кейли? Вот он, перед вами. Чего же вам еще надо?

Трое суток он пробыл в больнице. Ему не раз делали переливание крови. Многие полицейские согласились быть донорами. Время от времени он приходил в сознание и тогда порой, будто издалека, слышал чьи-то голоса. Однажды кто-то нетерпеливо спросил:

— Ну как, удастся продлить ему жизнь?

— Надеемся — удастся.

— Наш долг этого добиться.

— Он постарается нас перехитрить. — Это был голос начальника полиции.

Какие-то темные фигуры подходили к окну посмотреть на собравшуюся внизу толпу. Толпа стояла там целый день и с каждым вечером все росла. Люди молча смотрели на освещенное окно палаты. Они знали, где он лежит. Кип чувствовал присутствие толпы на улице. Иной раз в палате кто-то говорил:

— Просто удивительно — они стоят и молчат. Только на окно глазеют. Чего они ждут? Что мы его им выкинем?

Не только толпе за окном, но всем и каждому, чьи добрые чувства он оскорбил, позарез нужно было, чтобы его отправили на виселицу. Его необходимо повесить: только тогда они вновь обретут честь и достоинство, смоют с себя позор унижения, только тогда закон и порядок — первооснова общества — наконец сокрушат преступника. Упоминали и убитого горем сенатора Маклейна. Предать благородные побуждения сенатора означало предать каждого из них. И все, за что ратует судья Форд, торжествовало победу.

Из толпы кто-то крикнул:

— Он так ничего и не сказал? Все молчит? Надо заставить его говорить! Как ему позволяют валяться там и молчать?

Они безмерно возмущались: почему он не молит о прощении?

Когда он лежал так, с закрытыми глазами, над ним наклонился Саймондс, начальник полиции, который с ним фотографировался на благотворительном концерте.

— Кейли, ты меня слышишь? — гаркнул он.

— Он вас наверняка слышит, — сказал один из докторов.

— Кейли, почему ты это сделал?

Кип не открывал глаз, лицо его оставалось неподвижным.

— Кейли, тебе виселицы не миновать, даже если ее придется ставить в кислородной палатке, — процедил Саймондс. — Ты нас не перехитришь, так что тебе терять нечего, отвечай.

Он выпрямился, сказал врачам:

— Дать ему умереть — вопиющее безобразие, доктор. Он должен быть повешен, таков закон. Это необходимо для всех нас, этого требуют лучшие наши побуждения. Если мы его упустим, значит, он опять нас одурачит.

— Есть возможность заставить его отвечать, — шепнул молодой врач своему шефу.

— Каким образом?

— За дверью его брат.

— Брат? Разве у него есть брат? А, вспомнил — доктор Ритчи.

Вошел Дэнис, остановился у кровати, увидел белое застывшее лицо Кипа — и вдруг почувствовал, что только он один остался предан брату. Он не мог вымолвить ни слова. Вспомнился отчаянный крик Тима, когда мальчик той трагической ночью вбежал к нему в кабинет: «Ребята сказали, дядя Кип застрелил полицейского! Зачем он это сделал?»

— Ну поговорите же с ним, — сказал врач. — Я уверен, он слышит.

— Кип, — позвал Дэнис, склоняясь над братом. — Кип, ты меня слышишь? Скажи что-нибудь!

Но Кип молчал. С него не сводили глаз, и всем показалось — он чуть улыбнулся: ведь он обрел душевный покой, обрел вместе с Джулией — той ночью на лестнице, когда в него стреляли, он не утратил веры в добро.

Его не повесили, он перехитрил их — ночью он умер в одиночестве; он так и не сказал им ни слова. Брат увез гроб из похоронного бюро в шесть утра, когда улицы почти безлюдны. Епископ Муррей, который однажды сидел с Кипом за одним столом в клубе сенатора, запретил похоронить его на кладбище.

Тихий уголок