Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

«Ба, да ему, может, как и мне, хочется чего-то будоражащего, какой-то перемены… — подумал Кип. — Вот ведь как странно».

— Вы не возражаете, если я опять начну молиться? — спросил священник.

— Молитесь, святой отец, прошу вас.

Потом к нему вышел Дэнис, печально вздохнул и сказал:

— Она скончалась.

Кип смотрел на мертвое лицо матери и думал о том, какой жалкой наградой за все неудачи и беды, выпавшие на ее долю, были краткие минуты радости в ее юные годы и в начале замужества. Она лежала с отвисшей челюстью, с открытым ртом. Охваченный страшной горечью, Кип отвернулся. Он подошел к окну, чуть отодвинул штору: они все еще прогуливаются по тротуару, все еще ждут.

Смерть его матери для них выигрыш. Это толкает его к ним. Они все время оборачиваются: следят за его тенью в окне, мысленно приманивают, ведут с ним поединок. «Вот как все сошлось одно к одному в этот вечер, — мысленно говорил он с отчаянием, глядя на мертвое лицо матери. — Мама, я думал подле тебя найти опору, но я себя обманывал. То, что живет во мне, я принес с собой. Они ждут за порогом. Хорошо, что ты ушла, мама. Я был с тобой лишь наполовину. Я все время бродил с ними, там, на улице».

— Что с тобой, Кип? — окликнул его Дэнис.

— Ничего, — прошептал он, но лицо его застыло от ужаса. Вся его жизнь за этот год представилась ему ездой в поезде. В мозгу мелькали памятные полустанки. Тюрьма — там он сел на этот поезд, затем гостиница — то была станция, где он сделал пересадку и на другом поезде помчался дальше, мимо ярких, волнующих мест, до остановки — встречи с судьей Фордом. «Здесь вам надо пересесть. Все по местам». — «Я потерял билет… Куда идет этот поезд? Я ошибся, дайте сойти… Где следующая остановка? Я должен пересесть. Ну остановите же! Дайте гудок!» Поезд привез его сюда, к смертному одру матери. Конечная станция. И нужно сходить. Там, на улице, его ждут.

— Кончено, — сказал Кип. — Все кончено.

— Да, — сказал Дэнис. Но даже теперь, у ложа умершей матери, они не могли преодолеть странной скованности, застенчивости. — Я займусь всеми делами.

— Дэнис, перестань на меня так смотреть! — тихо сказал Кип.

— Ты очень возбужден.

— У меня неприятности. Я лишился работы.

— Да, это большой удар. — Дэнис зашагал из угла в угол, неуверенно, слегка робея, пытаясь найти путь к большей близости между ними, хотя прежде это никогда ему не удавалось. — Смерть мамы, потеря работы — все это сильно меняет твои планы?

— Не знаю.

— Если тебе нужны деньги…

— Что?

— Если ты собираешься уехать…

— Куда?

— Приходи, поговорим. Приходи сегодня же вечером, ладно, Кип?

— Приду, а сейчас меня ждут.

Он махнул рукой священнику, который укладывал свой маленький черный саквояж.

— Пока, — сказал он и ушел.

Фоули и Кермана на улице не было, и он решил, что они ушли. Но они прятались в тени, за другим столбом. Ждали, когда он подойдет.

— Потише, уголовник, не спеши, — добродушно окликнул его Фоули.

— Что? Уголовник? Другого слова у тебя нет?

Его обуяло неистовое желание закончить поединок, который он мысленно вел с Фоули у постели умирающей, и он в бешенстве рванул Фоули за плечо, притянул к себе его наглую смуглую физиономию, сшиб его с ног, повалил навзничь. Отвращение к житейской философии Фоули, нараставшее в душе Кипа вот уже десять лет, прорвалось наружу, требовало уничтожить Джо-Шепотка. Он придавил коленом его грудь. Свет фонаря упал на искаженное узенькое лицо, оскаленные черные гнилые зубы. Огромные руки Кипа вцепились ему в горло и стиснули так, что рот Фоули широко раскрылся.

— Умник-разумник… — в исступлении бормотал Кип, а Керман уговаривал его, хватал за плечи:

— Сейчас легавые явятся. Чего не поделили? Нет, он совсем спятил!

Руки Кипа разжались.

— Ну как, понравилось? — прошипел он. — Ты пять лет этого добивался.

Но вспухшее очкастое лицо снова скривила ухмылка.

— Так когда ты вернешься, уголовничек? — прохрипел Фоули.

— Что-что?

— Ты меня слышал. Помоги встать, медведь.

И тогда Кип понял, что все напрасно: источник его ярости не иссяк. Да, он наконец задал трепку Фоули, но это ничего не изменило. Стоя на коленях, он вглядывался в его лицо. Даже если бы он убил его, это ничего бы не изменило, и голос Фоули все равно жил бы в его душе, и борьба все равно бы продолжалась.

— Помоги встать, — повторил Фоули.

Кип растерянно качал головой, чем-то глубоко пораженный. Да, Фоули тут ни при чем. Все дело в нем самом. И он понял это много лет назад, когда был совсем один.

— На меня что-то накатило, Джо, — сказал Кип. — Ты же мой старый приятель. Понимаешь, мать моя только что умерла. Я любил ее… А ты давай говори все, что на ум взбредет. Сколько хочешь, хоть до хрипоты. Я не против. Просто ты мне сейчас под горячую руку попался. Слушай, пошли пивка выпьем, а? Я угощаю. — И Кип помог Фоули подняться, отряхнул его одежду, расправил смятую шляпу и напялил ему на голову.

После кино, когда Джулия, прибежав домой, вставила ключ в дверной замок, ей хотелось лишь одного: чтобы Кип простил ее за то, что она испугалась.

Из кухни доносились голоса. Сердясь на себя, она все же задержалась у двери, прислушалась и узнала голос Джо-Фоули.

— Говорю тебе, дельце — проще не придумаешь. Вот кабинет управляющего, а вот тут касса. Завтра утром счета оформляет рыжая девчонка, а в кассе сидит молокосос, пижон с напомаженными волосами. Сплошь мелюзга. Да они при виде тебя окаменеют от страха. Машину припаркуем здесь, вот на этой улице, и двинемся к входу, так?

Джулия шагнула к кухоньке, заглянула в нее — Фоули замолк. За кухонным столом сидели Фоули с Керманом и Кип. Фоули что-то чертил карандашом на белой клеенчатой скатерти. Тут же на столе стояли четыре порожние бутылки из-под пива. Кип неподвижной глыбой громоздился на стуле и слушал молча, терпеливо, не возражая. Когда глаза их встретились, она ощутила себя бесконечно одинокой. И тут же подумала: почему он не разъярится и не набросится на них?

— Твоя девочка пришла, — сказал Фоули.

Кип медленно поднялся и вышел к Джулии.

— Мы тут болтаем. Пойдем, выпей пивка.

— Не в такой компании.

Поникшая, удрученная, она отошла от него.

— Они уйдут. Пошли, Джулия.

— Пусть сперва уйдут, — шепнула она и, в ужасе бросив на него полный отчаяния взгляд, повернулась и выскочила за дверь. На середине лестницы она остановилась, крепко вцепилась в перила, оглянулась. Спустилась ступенькой ниже, потом на другую и, обессилев, села там и заплакала, а перед глазами ее все маячили три сдвинутые вместе головы над белым кухонным столом.

— О господи! — взмолилась она со стоном, — не дай ему слушать их, не дай услышать! Я люблю его. Это не он. Это не Кип. Я не знаю, кто это.

Она вышла на улицу и побежала на угол ловить такси. Почти бегом мчалась она все дальше по дороге к церкви. Тук, тук, тук — дробно стучали по тротуару ее высокие каблучки. У нее закололо в боку, но она, зажав бок рукой, все бежала, пока не завиднелась старая кирпичная церковь со светящимся в темном небе крестом. По усыпанной гравием дорожке, спотыкаясь, добежала она до порога и распахнула тяжелую дверь. В тишине пустой церкви она стояла в центральном проходе, устремив взгляд на алый свет над алтарем. «Да я просто с ума сошла, — подумала Джулия, — с чего это я взяла, что отец Батлер сейчас здесь?»

И она прошла по улице к мрачному каменному дому, в вестибюле которого горел свет. На ее звонок дверь отворила полная седая экономка.

— Здесь останавливается отец Батлер? — запыхавшись, спросила Джулия. — Мне необходимо с ним увидеться. Пожалуйста, узнайте.

— Кажется, он спит, мисс.

— Скажите, это Джулия Эванс. Прошу вас, поскорее! — Задыхаясь, она жадно ловила воздух яркогубым открытым ртом. Экономке передалось ее волнение. Она провела Джулию в оклеенную темными обоями неказистую маленькую приемную с висящими по стенам картинами на библейские сюжеты.

— Рада бы поскорее, да вот нога подводит… — сказала женщина и заковыляла вверх по лестнице.

«Боже мой, да что она так ползет? — в отчаянии думала Джулия. — Вчера, лежа с ним рядом, я молилась, надеялась, все будет хорошо… Нет, беда надвигается… Ну почему эта тетушка так медлит!»

Но тут Джулия обрадовалась, услышав, как кто-то торопливо сбегает по лестнице. В комнате появился отец Батлер, улыбаясь во все свое веснушчатое лицо, самое обнадеживающее, самое сердечное лицо на свете.

— Я насчет Кипа, — сказала Джулия. — Я… — Она запнулась, подумала: «Что бы ни случилось, нельзя его предавать». — Я почувствовала недоброе… это все… — добавила она чуть слышно.

— Рассказывайте! Живей! — резко сказал священник, взяв ее за плечо.

Но она была в ужасе от того, что ей предстояло рассказать, слова застревали у нее в горле.