Доброе слово - Эва Бернардинова

в карман злосчастный кусок салями, заплатил и поспешно вышел. Надеюсь, никто из покупателей меня не узнал. Взглянув на себя в зеркало над мраморными закусочными столиками, я почувствовал желание плюнуть, а шапку свою с помпоном швырнуть под ноги мальчишкам, которые азартно гоняли какую-то тряпку по тротуару перед лавкой.

На улице я попытался вернуть себе утраченное равновесие. Да что, в сущности, произошло? Ничего. Ну, обругал глупую девчонку — не такой уж это проступок, чтоб так убегать. Шаг мой становился свободнее, ровнее — словно и не было на свете ревущих девчонок, словно все заслонил жирный пар, пахнущий шпекачками.

Облегчение, однако, было обманчивым, потому что, когда я увидел идущую мне навстречу старую, хорошо знакомую седовласую пару, которая на моих лекциях в домовой партийной организации всегда сидела в первом ряду, — первым моим рефлективным побуждением было перейти на другую сторону улицы. В тот момент я вряд ли смог бы объяснить причину этого. А они, увидев меня, уже издали широко мне улыбались, обнажая искусственные челюсти. Мы встретились.

— А я уже заранее радуюсь, — сказал старик, по-старомодному приподняв шляпу над своей большой лысой головой. — Он, мамочка, расскажет нам о том, как Ленин жил в сибирской ссылке.

— Я знаю, — возразила «мамочка». — Это в повестке написано. Куда только нынче не забираются люди! Очень мило с вашей стороны, что вы иногда приходите к нам. Когда рассказывает такой молодой образованный человек, всегда приятно послушать.

Я смущенно улыбался и с облегчением вздохнул, когда мы расстались. Такой молодой, а уже дурак, — мелькнула вдруг мысль, и потом все время, в такт шагам, в голове звенело: «Молодой дурак, молодой дурак…»

Вечером, еще до начала премьеры, встретил я свою продавщицу на автобусной остановке. Она совершенно преобразилась — прямо бабочка, выпорхнувшая из куколки. Черные волосы, уже не стянутые наколкой, рассыпались по вороту модного черного пальто, длинного, до щиколоток. Были ли ее руки красны — этого я в темноте не заметил. Но в одной из них она держала футляр для скрипки, размахивая им, как маленькая девочка безголовой куклой. Лицо ее было поднято кверху, на какого-то невероятно юного паренька, и говорила она так громко, что люди оглядывались. Увидев меня, она смолкла, потом шепнула что-то своему спутнику. Тот оглядел меня с плохо скрытой яростью, и они молча прошли мимо с таким презрительным видом, на какой способны только очень молодые люди, перед которыми открыто куда более долгое будущее, чем перед теми, кто им читает мораль.

Под этим презрительным взглядом совершенно улетучилась моя уверенность в том, что я достиг какого-то успеха. Вызывающе модная шапка с помпоном прикрывала мои редеющие волосы, и мне вспомнилось, что когда я поднимаюсь в свою квартиру на восьмом этаже, то уже на пятом начинаю задыхаться. И если приятель мой, на премьеру которого я иду, так рассчитывает на мою рецензию, то нет в этом для меня никакой чести и славы. Он слишком бездарен, чтоб не понимать этого. Он рассчитывает на мою бесхарактерность.

Решение пришло внезапно. Никуда я не пойду. Тепло разлилось у меня в груди. Я быстро зашагал домой. Ожидающих автобуса удивил мой уход с остановки, и это доставило мне удовольствие. Кое-что я еще могу спасти.

Дома, у зеркала, я показал себе язык и убрал знаменитую шапку в ящик. Мысль о том, что сейчас в театре идет совершенно тривиальная пьеса, сшитая по мерке, по чужим образцам, даже развеселила меня. Но это еще было не то. Всю ночь меня мучила мысль, что я должен сделать что-то еще. Наконец, меня осенила сумасбродная идея. И с этого момента со мной ничего больше не случилось — до самой моей лекции.

Примерно за час до собрания я стал перебирать вещи, к которым никто не смел прикасаться. Документы, старые авторучки, карандаши, памятные сувениры. Среди них оказалась коробочка, на ее бархатной подкладке поблескивала тоненькая цепочка, заканчивающаяся крупной янтарной каплей. Сувенир из Литвы. Пускай недорогой, но такие вещи нравятся женщинам…

Мой спутник помолчал, выжидая, не скажу ли я чего-нибудь. Возможно, он стеснялся такого сентиментального, прямо-таки лирического завершения своей истории. Я решил помочь ему, тем более что скоро мне надо было выходить.

— Этот кулон вы подарили продавщице и извинились, не правда ли?

Он энергично закивал, радуясь, что у него такой понятливый слушатель.

— И она не швырнула вам его в лицо?

— Не знаю, потому что поспешил испариться. Наверное, она так была поражена, что и сообразить не успела.

— А вечером вы читали лекцию о Сибири и Дальнем Востоке.

— И вы не поверите, с каким великолепным самоощущением.

Он посмотрел в окно, но, заметив, что я встаю и собираюсь выходить, проговорил, словно оправдываясь:

— Нельзя произносить высокие слова, цитировать великих людей и при этом совершать мелкие подлости. Не обессудьте, что я всю дорогу докучал вам своим рассказом. Теперь только вспомнил — вы ведь держали какую-то бумагу… Хотели, верно, что-то прочитать, обдумать…

Он проговорил это с таким смущением, что я поспешил успокоить его. Мы пожали руки, и на прощанье я сказал:

— Нет, что вы, вовсе вы мне не докучали. Напротив. Вы помогли мне решить именно ту проблему, которую я обдумывал.

Видно было, что он не понимает, в чем дело, но на дальнейшие объяснения уже не осталось времени.

Я сошел с поезда, в тот же день съездил в интернат и уладил дело сестры ко всеобщему удовлетворению.

Карел Мисарж, «Творба», 1976, № 10.

Перевод Н. Аросевой.

Яна Моравцова

Я родилась 8 мая 1937 года в Чернчицах у Лоун и все детство прожила в Лоунах. После гимназии окончила Институт русского языка и литературы в Праге; в Карловом университете (отделение славянских литератур) была удостоена звания доктора философии.

Мои первые литературные опыты начались в школьные годы — это были журнальные публикации стихов, прозы и драматургических произведений. В институте я стала заниматься еще и переводами. Прежде всего — советской поэзии. В 1965 году вышла моя первая книга переводов — «Реквием» Роберта Рождественского, за ней последовало несколько «Избранных», составленных из произведений Рождественского, Симонова, Сергеева, Поликарпова и многих других, антология русской поэзии, переводы русских, а позже испанских прозаиков.

Моими первыми книгами были стихи и рассказы для детей (например, «Сказки серебряного дельфина»). В 1973 году у меня вышла первая книга рассказов для взрослых. Она называлась «Клуб непогрешимых», читатели и критика приняли ее благосклонно. Вскоре книга была переведена и на другие языки. Следом за ней были изданы сборник «Месяц прекрасного безумства» (в настоящий сборник оттуда включен рассказ «Порция мороженого»),