Теща Франкенштейна - Наталья Александрова

– Тетенька, постойте! – взмолилась я. – Вы уж скажите мне толком – что этот Степан знает?

– Я же тебе говорю – меня чужие дела не интересуют! – отрезала она, поджав губы. Однако не удержалась, огляделась по сторонам и прошептала, блестя глазами: – Не иначе, он ей сбечь помог, Ларисе-то! У него с ней вроде как любовь была!

Она снова воровато огляделась и припустила прочь по тропинке, держа на отлете тяжелую сумку.

А я еще немного прошла по дороге к станции, потом остановилась, убедилась, что меня никто не видит, и вернулась обратно к больничным воротам.

Я запомнила, что Иван Карлович сказал, что смена санитара Бухтеева заканчивается через полтора часа.

Полтора часа как раз прошли, так что санитар вот-вот должен выйти из больницы…

Я затаилась в кустах сирени напротив ворот и приготовилась к ожиданию.

Это оказалось не самым простым занятием, поскольку в кустах я была не одна: кроме меня, здесь находилось немыслимое количество комаров и каких-то мелких мошек, которые ужасно обрадовались моему появлению и принялись кусать меня во все доступные и недоступные места.

Комары тонко противно зудели, мошки поступали еще подлее: они нападали молча и кусали больнее. Снизу атаковали муравьи. И чесаться приходилось тихонечко, не делая резких движений, потому что если кто-то из больницы заметил бы качающийся куст, то обязательно заинтересовался бы таким явлением.

В таких условиях оставаться незаметной было очень трудно. Я крепилась из последних сил и уже приготовилась сдаться и выскочить из своего укрытия, как наконец больничная калитка со скрипом отворилась, и появился санитар Бухтеев собственной персоной.

Хотя ветки сирени отчасти закрывали мне обзор, но не узнать эту массивную фигуру с длинными, свисающими почти до земли руками было невозможно.

Как и больничная уборщица, Бухтеев тащил в руке сумку с продуктами, но если тетка эту сумку еле волокла, то здоровенный санитар нес ее, как пушинку.

Я сделала вывод, что весь персонал больницы постоянно таскает продукты с кухни, урезая и без того скудный рацион душевнобольных.

Впрочем, сейчас меня волновали более насущные заботы.

Выждав, пока санитар пройдет по дороге метров сто, я наконец выбралась из кустов и направилась за ним.

Комары и мошки проводили меня разочарованным гудением. Они рассчитывали на продолжение банкета и, судя по всему, собирались позвать на угощение своих родственников и знакомых.

Санитар шел в том же самом направлении, что я перед тем – к станции.

Я двигалась за ним на приличном удалении, стараясь остаться незамеченной. Впрочем, он не оглядывался – видимо, не ожидал слежки или от природы не был подозрительным.

Вскоре мы дошли до железнодорожного переезда, но Бухтеев не свернул к станции, а пошел дальше вдоль путей.

Он прошел мимо переезда, затем мимо домика путевого обходчика с веселыми ситцевыми занавесками на окнах и маленьким уютным палисадником, в котором цвели анютины глазки и махровые бархатцы. Я невольно вспомнила свой чудесный сад, но тут же отмела неуместные воспоминания – это было в другой жизни, и, наверное, я была тогда совсем другим человеком…

Бухтеев шел все дальше и дальше, мимо железнодорожных складов, сараев и пакгаузов, и у меня уже появились подозрения, что он заметил слежку и теперь хочет завести меня в какое-то уединенное место и там прибить – с его силой это будет нетрудно… И оружия никакого не нужно, кулаком бухнет – и нет меня…

Но тут Бухтеев остановился возле совершенно нежилого с виду одноэтажного кирпичного строения, огляделся по сторонам и направился к двери.

Я затаилась неподалеку и внимательно следила за ним.

Дверь пакгауза была заложена здоровенным ржавым засовом. Санитар отодвинул засов и скрылся внутри.

Я быстро пересекла открытый участок, отделявший меня от пакгауза, и, пригнувшись, подобралась к окну.

Окно было крест-накрест заколочено рассохшимися досками, но между ними оставались широкие щели, через которые можно было заглянуть внутрь пакгауза. А также услышать доносящиеся из него звуки.

Разговаривали двое – мужчина и женщина. Мужской голос наверняка принадлежал Бухтееву, женский был мне незнаком.

– Я здесь с ума сойду! – воскликнула женщина. – Тебя так долго не было… я целые сутки одна мучаюсь в этом крысятнике… я с ума сойду или повешусь! Ты найдешь здесь мой окоченевший труп!

– Ты же знаешь, – оправдывался Бухтеев, – я на работе! Я не могу уйти, когда захочу! Карлыч что-нибудь заподозрит…

– Для чего ты вытащил меня из больницы? Чтобы запереть здесь, в этом ужасном месте? Там я хоть иногда могла гулять!

– Так что – хочешь вернуться обратно? Я могу это устроить! Хоть сейчас!

– Тогда не закрывай дверь! Я хотя бы смогу выйти на улицу…

– Да, нашла дурака! В первый день я тебя не запер – и куда ты сбежала? Где ты тогда была?

– Это тебя не касается! Я ездила в город, у меня нашлись дела…

Я насторожилась.

В первый день после побега Лариса уезжала в город.

А ведь именно тогда убили Петра Кондратенко, ее бывшего мужа. И уж у кого есть мотив для этого убийства – так это у нее… и вообще, при ее душевном заболевании человек может совершить убийство вообще без всякого мотива, просто под влиянием болезни…

Точно, это Лариса убила бывшего мужа!

Мои мысли прервал голос Бухтеева:

– Какие у тебя могут быть дела?

– Говорю же – тебя это совершенно не касается! И потом, я ведь вернулась!

– Вернулась… – неохотно подтвердил санитар. – Но где-то пропадала полдня… может быть, ты уже достала те драгоценности? Может быть, ты их перепрятала?

– Не беспокойся, я тебя не обману. Они находятся в надежном месте, и без тебя я не смогу их достать.

– Так давай уже достанем их и поделим…

– Не волнуйся, твое от тебя не уйдет! Нужно подождать еще немного… еще три дня…

– Тогда не жалуйся, что я тебя запираю! Я не хочу остаться в дураках!

– В дураках! Это тебе очень подходит! – Женщина хрипло рассмеялась, затем смех резко оборвался. – Вообще, хватит болтать. Я хочу есть. Ты мне что-нибудь принес?

– Принес, – я услышала шорох разворачиваемой бумаги, затем раздраженный женский голос:

– Опять объедки? Я хочу нормальной еды…

– Достанем драгоценности – и у тебя будет любая еда, какую ты захочешь, а сейчас я не могу готовить тебе разносолы!

Я тихонько достала мобильник и стала нажимать кнопки. Где-то у меня был телефон Леши Творогова… Вот дура, не внесла его в записную книжку… Когда-то он мне звонил, в памяти должен остаться номер… Этот… нет, это из парикмахерской… Этот… нет, это звонили из зоомагазина, предлагали новый сухой корм для Бонни… Вот, кажется, этот…

Трясущимися руками я нажимала кнопки. Со страху нажала не ту, едва не стерла номер из памяти, пришлось начать все заново. С ужасом ожидала я, как равнодушный женский голос ответит, что абонент отключен или находится вне зоны действия сети. Это значило бы, что два моих знакомых капитана снова сидят в засаде или просто Лешка забыл вовремя заплатить за телефон. Но в трубке раздались длинные гудки.

– Но ты хотя бы можешь купить мне яблок? Я хочу яблок! – Голос Ларисы звучал капризно и истерично. – Что, разве это так много? Самых обычных яблок… в больнице мне их давали…

– Потому что твой муженек платил! – резко оборвал ее санитар. – А теперь халява кончилась…

Телефон Творогова по-прежнему не отвечал. Не иначе он забыл его дома или оставил в кабинете, а сам пошел в буфет. Или к начальству вызвали…

– Принеси мне яблок – или не увидишь драгоценностей как своих ушей! – взвизгнула Лариса.

– Чтоб тебя! – Бухтеев в сердцах запустил в стену чем-то тяжелым, но все же сдался. Я услышала приближающиеся к двери шаги и едва успела спрятаться за выступом стены как раз в тот момент, когда на том конце ответили.

Телефон выпал из моих рук и свалился в заросли крапивы, что разрослись вокруг старого строения.

Санитар вышел из пакгауза, заложил дверь засовом и побрел к станции, где имелся магазин.

Я подождала, пока он скрылся за зданием склада, подкралась к двери и отодвинула засов, тяжко вздохнув по поводу пропажи телефона, поскольку вытащить его из крапивы не представлялось никакой возможности.

– Ну что, уже вернулся? – раздался из-за двери раздраженный голос Ларисы. – Я же велела тебе купить яблок!

Я вошла внутрь и плотно затворила за собой дверь.

Здесь был действительно самый настоящий крысятник – голые кирпичные стены, бетонный пол, слабый мертвенный свет, пробивающийся сквозь щели между досками. Из обстановки здесь имелись только два шатких табурета, колченогий столик, накрытый рваной клеенкой, больничная тумбочка, топчан, застеленный рваным байковым одеялом, и разбитый шкафчик, на полках которого стояли несколько щербатых кружек да пара алюминиевых мисок.

И посреди этой неописуемой «роскоши» стояла женщина лет сорока со следами безнадежно утраченной былой красоты.