Глазами клоуна - Генрих Бёлль

Он вел себя удивительно благородно: все понял с первого слова, тут же сунул мне тридцать марок и, как я ни умолял его, ни за что не хотел брать чек. Помнится, я чуть не плакал, стараясь всучить ему этот чек. В конце концов он взял его, слегка обидевшись. Я пригласил его к нам — пусть обязательно заглянет и посмотрит, как я работаю. Он довел меня до трамвайной остановки возле почты, но тут я заметил на площади свободное такси, помчался к нему, сел и, отъезжая, мельком увидел лицо Эдгара недоумевающее, обиженное, бледное, широкое лицо. За это время я первый раз позволил себе взять такси: в тот вечер я заслуживал его больше, чем кто-либо другой. Я был просто не в силах тащиться через весь Кельн на трамвае и целый час ждать встречи с Марией. Счетчик показал почти восемь марок. Я дал шоферу пятьдесят пфеннигов на чай и бегом вбежал по лестнице к себе. Мария бросилась мне на шею, обливаясь слезами, и я тоже заплакал. Мы оба пережили столько страхов, словно провели в разлуке целую вечность; наше отчаяние было так велико, что мы не могли даже поцеловаться; мы только без конца шептали друг другу, что никогда, никогда, никогда не разлучимся снова — «пока смерть нас не разлучит», шепотом добавила Мария. Ну, а потом Мария «навела красоту» — так она это называла: подрумянилась, накрасила губы, и мы отправились в первую попавшуюся забегаловку на Венлоерштрассе, съели по две порции гуляша, купили бутылку красного вина и пошли домой.

Эдгар так у не смог до конца простить мне эту поездку на такси. Потом мы встречались довольно часто, и, когда у Марии случился выкидыш, он даже выручил нас еще раз деньгами. Он ни разу не упомянул о моей поездке на такси, но в его отношении к нам осталась какая-то настороженность, которая так никогда и не прошла.

— О боже, — сказал отец громко, каким-то иным, незнакомым мне голосом. — Говори внятно и ясно и открой наконец глаза. Своими фокусами ты меня уже не проведешь.

Я открыл глаза и посмотрел на него. Было видно, что он сердится.

— Разве я что-нибудь говорил? — спросил я.

— Да, — сказал он, — ты все время что-то бормотал, но я ничего не мог понять, кроме слов «вонючие миллионы».

— А больше ты вообще ничего не можешь понять и не должен понимать.

— И еще я разобрал слово «чек».

— Да, да, — сказал я, — а сейчас сядь и скажи, о, какой сумме ты думал, предлагая мне... ежемесячную поддержку в течение года? — Я подошел к нему, осторожно взял за плечи и усадил в кресло. Но он тут же поднялся, и теперь мы стояли очень близко друг от друга.

— Я всесторонне обдумал этот вопрос, — сказал он тихо, — если ты не хочешь принять мое условие и приступить к солидным контролируемым занятиям, если ты намерен работать здесь... то, собственно говоря... я думаю, так сказать, двести марок в месяц будет достаточно.

Я убежден, что он собирался сказать «двести пятьдесят» или «триста», но в последнюю секунду произнес «двести». Видимо, мое лицо испугало его, и он заговорил опять так поспешно, что это как-то не вязалось с его обликом денди.

— Геннехольм говорил, что аскетизм — основа всякой пантомимы.

Я все еще молчал. Я просто смотрел на него «пустыми глазами», как клейстовская марионетка. Я даже не пришел в бешенство, я был настолько ошеломлен, что выражение пустоты, которое я всегда с таким трудом придавал своим глазам, стало вдруг совершенно естественным. Отец нервничал, на верхней губе у него выступили мелкие капельки пота. Я не ощутил в первую секунду ни ярости, ни озлобления, ни ненависти, в моих пустых глазах постепенно появлялось сочувствие.

— Милый папа, — сказал я тихо, — двести марок — вовсе не так уж мало, как тебе кажется. Это довольно-таки значительная сумма, и я не намерен спорить, но знаешь ли ты по крайней мере, что аскетизм — дорогое удовольствие, во всяком случае тот, который рекомендует Геннехольм. А он рекомендует скорее строгую диету: много постного мяса и свежих салатов... Правда, самая дешевая форма аскетизма — голод, но голодный клоун... впрочем, и это все же лучше, чем пьяный клоун. — Я сделал шаг назад — мне было неприятно стоять рядом с ним и наблюдать, как капли пота на его лице становятся все крупнее.

— Послушай, — сказал я, — перестанем говорить о деньгах, поговорим лучше о чем-нибудь другом, ведь мы джентльмены.

— Но я в самом деле хочу тебе помочь, — возразил он с отчаянием, охотно дам тебе триста марок.

— Ни слова о деньгах, — сказал я, — лучше я расскажу тебе о самом поразительном открытии, которое мы с Лео сделали в детстве.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он и посмотрел на меня так, словно ожидал смертного приговора. Он, видимо, думал, что я заговорю о его любовнице, которой он построил виллу в Годесберге.

— Спокойно! Спокойно! — сказал я. — Знаю, ты удивишься, но самое поразительное открытие нашего детства заключалось в том, что дома у нас никогда не хватало жратвы.

При слове «жратва» он вздрогнул, сделал глотательное движение, хрипло засмеялся и спросил:

— Ты хочешь сказать, что вы не ели досыта?

— Вот именно, — согласился я спокойно, — мы никогда не ели досыта, я имею в виду, не ели у себя дома. До сих пор не понимаю, чем это объяснялось: вашей скупостью или вашими принципами; мне было бы приятней, если бы это объяснялось скупостью... Как ты думаешь, что ощущает, мальчишка после того, как он полдня гонял на велосипеде, наигрался в футбол и наплавался в Рейне?

— Очевидно, у него появляется аппетит, — сказал он холодно.

— Нет, — возразил я, — не аппетит, а волчий голод! Черт побери, с раннего детства мы знали, что мы богаты, баснословно богаты... но «лично нам деньги ничего не давали... мы не могли даже наесться как следует.

— Вам чего-нибудь не хватало?

— Да, — ответил я, — ведь я уже сказал, нам не хватало еды... и еще карманных денег. Знаешь, о чем я всегда мечтал, будучи ребенком?

— Боже мой, — сказал он испуганно, — о чем?

— О картошке, — сказал я. — Но у матери уже тогда был этот «пунктик» с похудением — ты ведь знаешь, она во всем опережала свое время, — у нас в доме не переводились болтливые дураки, и у каждого из них была своя собственная теория правильного питания; к сожалению, ни в одной из этих теорий картошка не расценивалась положительно. Когда вас не было, прислуга варила себе иной раз на кухне картошку — картошку в мундире, круто посоленную, с маслом и с луком; случалось, и нас, детей, будили и под величайшим секретом разрешали спуститься вниз в одних пижамах, и мы набивали себе брюхо картошкой. А по пятницам мы обычно ходили к Винекенам, и там всегда бывала картошка с луком, мамаша Винекен накладывала нам тарелку с верхом. И еще — у нас дома в хлебнице всегда было слишком мало хлеба; ох, уж эта наша хлебница! Я вспоминаю ее с отвращением, с содроганием — в ней лежал этот проклятый хрустящий хлебец или несколько черствых ломтиков булки — черствых из «диетических соображений»... А вот когда ни придешь к Винекенам, у них всегда свежий хлеб; Эдгар сам приносил его из булочной, а мамаша Винекен левой рукой прижимала буханку к груди, а правой отрезала толстые ломти — мы сразу хватали их и мазали яблочным повидлом.

Отец устало кивнул, я подал ему пачку сигарет, он взял сигарету, и я дал ему прикурить. Мне было жаль его. Как тяжело, наверное, впервые в жизни по-настоящему беседовать с сыном, когда тому уже под тридцать.

— Ну и еще тысячи разных вещей, — продолжал я, — например, дешевые леденцы или воздушные шарики. Мать считала, что воздушные шарики — это выброшенные деньги. Правильно. Это действительно выброшенные деньги, но как бы страстно мы ни желали выбрасывать деньги, нам все равно не удалось бы выбросить ваши вонючие миллионы, покупая... воздушные шарики. А дешевые леденцы! Относительно них у матери были свои теории — весьма мудрые и наводящие страх: она доказывала, что леденцы — яд, сущий яд; однако это вовсе не значило, что взамен леденцов она давала нам другие неядовитые конфеты — она попросту не давала нам никаких.

— В интернате удивлялись, — сказал я тихо, — что я единственный никогда не жаловался на еду, я жрал все подряд и находил, что нас восхитительно кормят.

— Вот видишь, — сказал отец устало, — и в этом были, оказывается, свои хорошие стороны. — Его слова звучали не очень-то убедительно и далеко не весело.

— Конечно, — ответил я, — мне совершенно ясна теоретическая и педагогическая польза такого воспитания, но все это были одни теории, педагогика, психология, химия... и убийственная недоброжелательность. Я знал, когда у Винекенов бывают деньги — это случалось по пятницам, а по первым и пятнадцатым числам каждого месяца деньги появлялись у Шнивиндов и Голлератов, и об этом нетрудно было догадаться: каждый член семьи получал что-то особо вкусное — толстый кружок колбасы или пирожное; по утрам в пятницу мамаша Винекен всегда ходила в парикмахерскую, потому что вечером они предавались... ты бы, наверное, назвал это утехами любви.