Люди шторма - Сергей Зверев

«Чудесная» отмена расстрела и новость о скором следственном эксперименте вызывала у русских смешанные чувства. С одной стороны, имелся повод для радости – все еще живы, несмотря ни на что. Но с другой – была и причина для растерянности. Будущий следственный эксперимент по неизвестному сценарию настораживал. И капитану, и его людям как-то не верилось, что власти каспийской республики вдруг образумились и решили выяснить правду. Ибо от этих властей ничего, кроме провокаций, ждать не приходилось.

– Зачем им новые провокации, если они готовы были начать нас расстреливать? – усомнился Нигматуллин.

– Да, это тоже странно, – размышлял Горецкий. – Но, возможно, под видом следственного эксперимента нас втянут еще в какое-нибудь грязное дело?

– Мне кажется, что было бы гораздо проще сфабриковать против нас новое дело, – проговорил старпом. – Не выходя из кабинета, а нас не выводя из камеры. Зачем еще лишний раз возиться и рисковать, зная, что мы склонны к побегу? Поэтому, скорее всего, нас ждет реальный следственный эксперимент. Москва вполне могла к этому времени надавить на здешних царьков и заставить их пойти на попятную в прежних своих решениях на наш счет.

– Это да, – вздохнул капитан. – Однако ты забываешь, из-за чего нас в принципе арестовали и чего от меня добивались. Вряд ли за это короткое время их аппетиты умерились. Да и почему молчала Гюзель во время того, как нас уводили, я понять не могу.

– А что она могла сказать? Она и так неслабо подставляется, общаясь с тобой. Не могла же она при начальнике этой тюряги рассказать тебе все, что ты хотел бы от нее услышать. Да и наверняка она сама еще ничего толком об этом эксперименте не знает.

Весь остаток дня, до самого ужина, размышления о предстоящем следственном эксперименте не оставляли русских моряков. Никакого логического объяснения этому они так и не нашли. Просто устали строить бесполезные предположения. К тому же капитан, старпом и стармех элементарно проголодались. Ведь из-за ожидания Сахатова они оказались без обеда. Чувство голода притупляло внимательность и вызывало головные боли. В один прекрасный момент Горецкий понял, что больше думает о куске хлеба, чем о предстоящих испытаниях, покрытых мраком тайны.

Тюремный ужин был очень простым. Русским выдали по тарелке каши с намеком на тушенку, ломтю серого хлеба и кружке чая. Капитан подошел за своей порцией последний. Раздающий замешкался с выдачей чая. А коридорный тем временем шепнул Горецкому: «Тут тебе с воли кое-что передали». Сказав, он тут же положил рядом с хлебом скрученную бумажку размером с сигарету. Арсений Алексеевич хотел запротестовать. Ведь он сразу и не понял, что речь идет о записке. Это мог быть и «косячок». А значит, существовала опасность быть втянутым в провокацию. Однако коридорный вовремя сдержал протесты: «Это не наркота. Это «малява». Ради куклы Нины не начинай сейчас шуметь». Фраза привела капитана в полный ступор. Он едва смог опомниться и забрать положенный ему чай. Записку он тоже забрал.

Арсений Алексеевич ел медленно, будто и не думал только что о еде. Его взгляд был рассеянным. А сам он выглядел каким-то потерянным.

– Кэп, почему вы так плохо едите? Нам ведь всем понадобятся силы. Морить себя голодом не выход. Кухня здесь, конечно, не ахти. Но за неимением другой сгодится и эта, – подбадривал его Нигматуллин.

– Да я ем. Ты не переживай. Сам давай налегай на кашу, – голосом без настроения отвечал тот.

– Что случилось? – Старпом враз заметил изменение в поведении капитана. – Опять об этом чертовом эксперименте думаешь? Да ну его куда подальше! Вот когда хоть что-то будем знать о нем, тогда и начнем соображать и думать: что делать? кто виноват?

Горецкий кивнул на дверь камеры и сказал:

– Передали записку. Боюсь читать. Упомянули имя любимой куклы моей младшенькой дочурки. Неужели они добрались до моей семьи?

– Что за записка? Где она? Ты уверен, что ничего не путаешь?

– Да вот. В моей руке. Ничего не путаю. Коридорный упомянул куклу Нину.

– Может, это какое-то выражение местное? Ну, вроде мата, – влез со своей догадкой стармех.

– Да какое, к чертям собачим, выражение! – взорвался Арсений Алексеевич. – Кто-нибудь прочтет, наконец, эту гребаную записку?! Или же мне начать матом крыть?!

– Спокойно, Алексеич, спокойно, – проговорил старший помощник. – Давай сюда эту бумажку. Я сам прочитаю.

Кэп протянул послание и замер в тревожном ожидании. Вместе с ним замер и весь экипаж.

– Хм, почерк довольно сносный. И без ошибок написано, – заметил старпом.

– Не тяни кота за хвост, – возмутился стармех. – Читай ты уже.

– Хорошо. Читаю дословно: «Дорогие соотечественники! Мы знаем, в каком чудовищном положении вы оказались. Но просим вас, что бы там ни было, сохранять веру в скорое спасение. О вас не забыли. Делается все, чтобы освободить вас как можно быстрее. Однако с вашей стороны должно быть содействие. Серьезные предложения, которые будут исходить от высоких тюремных чинов в ближайшее время, принимайте. Соглашайтесь на все, так как это часть плана по вашему освобождению. Не задавайтесь вопросами о странности этих предложений. Все делается для вас, даже если вам самим это покажется нелепым или подозрительным. Разумеется, что и данное послание вами может быть истолковано как некая коварная провокация со стороны местных спецслужб. Но это, поверьте, не так. Капитан уже получил одну деталь, подтверждающую, что наше письмо не фальшивка. Если же и сейчас у вас остались сомнения, то специально для старпома мы напомним день рождения его любимой бабушки – 19 июня 1924 года…» – Нигматуллин почувствовал, как к горлу подкатил ком, он прослезился и сделал паузу.

– Ну, что? Это правильная дата? – стали интересоваться моряки.

– Правильная, – промолвил старший помощник.

– Есть там еще что-нибудь?

– Да. Здесь пожелание: «Не сгибайтесь ни перед чем. Помощь уже близка». Подпись: «Ваши соотечественники».

Оживленный шумок прошелся по камере. Морякам хотелось верить, что их и в самом деле скоро вызволят из заточения. Но даже подтверждающие подлинность послания факты не вселяли стопроцентной уверенности в том, что их не разыгрывает кто-то из тюремщиков или людей, стоящих над ними. Время после ужина ушло как раз на споры обо всем этом. Часть экипажа утверждала, что и упоминание куклы Нины, и дата рождения бабушки старпома – это уникальные факты, узнать о которых местные спецслужбы в такие короткие сроки не могли. Другая же часть сильно сомневалась в том, что эти факты нельзя было получить косвенными путями.

– Да какими еще косвенными путями? – выражал сомнение Нигматуллин. – Все это оперативно могли получить лишь наши российские спецслужбы.

– А как насчет социальных сетей? «Одноклассники», «ВКонтакте» и все такое прочее, – вклинился один из моряков. – Есть уверенность, что эти данные были взяты не оттуда?

– Ты думаешь, моя бабушка сидит в «Одноклассниках»? – с ухмылкой спросил старпом.

– Бабушка, может, и не сидит, – не спасовал моряк. – Но ведь внуки-правнуки явно посиживают. Могли где-нибудь засветить дату ее рождения. Не допускаете? Да и имя куклы дочери капитана могло где-нибудь в социальных сетях мелькнуть.

– Ну, уж нет, – возразил Горецкий. – В моей семье никто не пользуется социальными сетями. Эти виртуальные забавы не для нас. Нам и реальной жизни вполне хватает. Так что я исключаю вероятности того, чтобы кукла Нина моей доченьки упоминалась где-то в Интернете.

Нигматуллин в своей уверенности немного усомнился. Однако все же большей ему казалась вероятность того, что никто день рождения его бабушки в сети не засвечивал. Уверенность капитана добавляла старпому убежденности в своей собственной правоте. Отгоняя прочь сомнения, русские остановились на одном решении – считать «маляву с воли» подлинным посланием от агентов российских спецслужб, планировавших освобождение русских арестантов из тюрьмы. Оставалось лишь настроиться на вероятные «крутые виражи» нового дня. В том, что выезд моряков «Астрахани» на следственный эксперимент является началом освобождения, никто из сидельцев камеры не сомневался. «Утро вечера мудренее», – промолвил Арсений Алексеевич и дал отбой экипажу, хотя отбой по тюрьме был дан гораздо раньше. Даже в тюремных условиях Горецкий оставался командиром своего экипажа. Это было нужно и ему, и всем его подчиненным.

Глава 19

Нельзя сказать, что центральная часть набережной портового прикаспийского города отличалась особой многолюдностью. Несмотря на то что официально этот немалый отрезок берега считался зоной отдыха, людей здесь было не так много. Малолюдность обусловливалась как предвечерним временем суток, так и определенными местными традициями, связанными со своеобразным пониманием организации свободного времени. Среди редких гуляющих по набережной практически не наблюдалось пожилых людей. Мало было и людей среднего возраста. Чаще всего здесь встречались представители местной «золотой молодежи». Самые «борзые» не постеснялись подъехать сюда на авто. Сынки высокопоставленных чиновников и «придворных» бизнесменов собирали вокруг своих крутых тачек небольшие компании друзей. Из магнитол неслась модная российская и западная музыка. Раздавался смех. Полицейские, патрулировавшие набережную, даже не подходили к этим точкам. Они давно знали, кто там задает тон, и предпочитали не вмешиваться, даже если наблюдалось какое-нибудь нарушение общественного порядка. Смысла вмешиваться не было, так как в конечном результате виноватым все равно «оказался» бы кто-то из полицейских. Никто из них не хотел назавтра же вылететь с работы из-за спора с кем-то из «приблатненных» молокососов. Поэтому стражи правопорядка и торопились пройти мимо. Но лишь в одном случае полицейские были неумолимы и не боялись угроз даже самых развязных чиновничьих сынков. Имеется в виду обнесенная забором площадка, где возводился колоссальный конный памятник. Благодаря стараниям Байрама Сахатова полиция получила неписаное право оттеснять от изгороди на двадцать метров любого постороннего. Никто не должен был мешать монтажу эпохального монумента. Молодежь пыталась снимать отдельные этапы монтажа на фотоаппараты и мобильные телефоны. Однако и это вскоре было пресечено. Байрам прикрывался администрацией президента республики. Полиция прикрывалась Байрамом. Сынки пытались звонить с жалобами своим папашам, но получали от ворот поворот. Папики, будучи в курсе, запрещали своим чадам встревать в любые перепалки, связанные с возведением памятника Отцу нации.