Сто дней, сто ночей - Анатолий Баяндин

— Что ж тут стыдного?

Он трогает рукой повязку возле уха и смеется.

— Видишь ли, какое дело получилось. Сцепились мы с одним офицером. Ни я его, ни он меня не можем свалить. Дай-ка, думаю, я его головой садану. Садануть-то саданул, только без половинки уха остался.

— Как так?

— Откусил, сволочь…

Дружный залп смеха перекатывается по дому.

— А ты бы ему нос открутил, — советует один из новичков.

— Да я и так открутил, только не нос, а башку. Вон он там лежит, — показывает Смураго в конец коридора.

Дядя Никита осматривает мое плечо и перевязывает. Царапина пустяковая. Через недельку и следа не останется.

Мы бродим по всему дому, как настоящие хозяева. Во всех комнатах, коридорах, проходах валяются трупы фашистов да висит какой-то затхлый, удушливый запах. Это от них же. Словно перед тем как идти на войну вся немецкая армия долго лежала в большом сундуке, пропитанном нафталином и еще черт знает какой трухлятиной.

Я и Семушкин рассматриваем нашу бывшую позицию у западных окон. Здесь все сгорело. Только кучи золы лежат по углам да кое-где чернеют обгоревшие кипы бумаг.

Смотрим в окна. Перед нами высятся руины заводских корпусов. Там еще немцы. Но завтра-послезавтра их там не будет. Не будет их и во всем городе. Разве только кучи мертвецов останутся лежать, где их застала смерть, да покосившиеся хоботы пушек будут еще долго посматривать на Волгу зловещими черными жерлами. Неожиданно я вздрагиваю от прикосновения чего-то мягкого.

— Дядя Никита, смотри, — говорю я.

У моих ног, выгнув спину, мурлычет кот. Пушистый хвост его бьет по полам шинели, валенкам.

— Гляди ж ты, кот, даже словно бы не одичавший, — удивляется Семушкин.

— Кис-кис!

Кот смотрит на меня зелеными огоньками глаз и мурлычет.

— Ишь ты, бестия, понимает, что свои.

— Как его не слопали фрицы?

— Он сам их лопал, а теперь почуял русский дух и вышел нас встречать, — ласково говорит мой друг, поглаживая выгнутый горбик кота.

Взятие П-образного дома было первой крупной победой нашей роты. И мы радуемся этой победе, как дети, с искренней непосредственностью.

К нам в гости впервые приходят наши соседи с «Красного Октября». После рукопожатий и поздравлений наш Федосов решает закатить вечеринку. Для этой цели приводим в порядок бывшую «штаб-квартиру», расставляем столы, ящики, старую трухлявую мебель. Все это делается по-военному быстро.

И вот запылали на колченогих столах три сорокапятимиллиметровые «катюши», тускло освещая консервные банки, котелки, фляжки. В последнюю минуту приходит замполит в сопровождении фельдшера и повара Кости.

— Здравия желаю, победители! — приветствует он.

— Здражелаем, товарищ капитан! — вразнобой отвечаем мы.

С офицерами он здоровается за руку.

— Прошу, товарищи, занять места! — приглашает Федосов.

С шумом раздвигаются стулья, ящики, скамейки. Я сажусь в конце стола между Смураго и Семушкиным.

Костя с термосом в руках обходит стол, разливая по порожним банкам и кружкам водку.

— Эге, твоя баночка триста граммов вместит, — добродушно ворчит он.

— Константин Ермолаевич, плесни еще чуток, — просит дядя Никита.

Повар заглядывает в термос и доплескивает. Замполит что-то говорит на ухо командиру роты. Федосов кивает головой и, остановив глаза на мне, подзывает к себе.

— Слушай, Быков…

— Слушаю, товарищ старший лейтенант.

— Сбегай в правое крыло, проверь посты.

— Слушаюсь!

Мне немного обидно, что именно меня посылают. Вероятно, это заметил Федосов.

— Не обижайся, Дмитрий, — ласково предупреждает он. — Это дело такое, другого не могу послать.

— Я и не обижаюсь, товарищ старший лейтенант.

— Ну и добре, беги. Так спокойнее будет.

— Есть, — отвечаю я и, взяв автомат, ухожу. В дверях меня догоняет Семушкин.

— Куда ты, Митрий?

— Я сейчас, дядя Никита… не беспокойся.

Он что-то ворчит, вроде: «Не могли уж кого-нибудь… ведь ранен человек. Экая оказия».

— Погодь маленько, я с тобой, — говорит Семушкин.

— Нет, нет, дядя Никита, я быстро.

— Ну ладно, — соглашается он и скрывается за подвешенной на дверях плащ-палаткой.

Что, собственно, стоит пройти по коридору или двум коридорам? Но здесь, в этом доме, на каждом шагу приходится преодолевать всевозможные преграды. Я перешагиваю через трупы, обхожу кучи кирпича, натыкаюсь на искромсанные листы кровельного железа, наступаю на трескучую дранку.

— Кто идет? — окликает часовой.

— Волга, — называю пароль.

Наконец добираюсь до правого крыла. Как и в тот раз, здесь стоит Бондаренко с четырьмя солдатами.

— Как тут у вас? — спрашиваю младшего лейтенанта.

— Да пока спокойно, А у вас?

— У нас, кажется, не очень спокойно, — отшучиваюсь я.

— Замполит пришел?

— Пришел.

— Скажи Федосову, чтобы не беспокоился. На этот раз фрицы не станут атаковать.

— Через час вас сменят, — обещаю я и ухожу.

Чтобы ненароком не наткнуться на что-нибудь острое, я иду тихо, прощупывая дорогу ногой.

И вдруг в одном из окон замечаю быстро проскользнувшую тень. Что бы это могло быть? Кому понадобилось прятаться? Я останавливаюсь и выжидаю. Легкий шорох раздается в комнате слева. Неужели враг? Что ему нужно здесь? Может быть, это свой?

Я отхожу в дальний угол, прижимаюсь к стене. Мрак настолько плотен, что меня не заметить и в двух шагах.

Вот еще кто-то шаркает ногами и даже насвистывает «Гоп со смыком». Это-то, конечно, свой. Свистун идет со стороны главного входа, направляясь в угловую комнату. Вот он проходит мимо, и в то же время из мрака выскакивает человек, намереваясь, видимо, преградить дорогу солдату.

— Кто тут? — испуганно взвизгивает тот, шарахаясь в сторону.

В руке нападающего сверкнула сталь кинжала. Я даю короткую очередь. Грузно опускается тело между мной и солдатом.

— Кто, кто это?

— Узнал бы кто, если бы тебя пырнули разок-другой.

— Быков?

Я узнаю голос Журавского.

— Он самый.

— А этот откуда взялся?

— Из комнатушки вышел.

Мы нагибаемся над убитым.

— Фриц, — говорит Журавский.

Он с профессиональной ловкостью ощупывает одежду немца.

— Брось, идем. Надо Федосова предупредить, — говорю я.

— Подожди. У него кое-что есть.

— Дались тебе эти трофеи.

— На, бери, — сует он мне наручные часы со светлячками на циферблате.

— Не-е надо.

— Держи! — настаивает Журавский.

Я молча принимаю трофей и нетерпеливо жду, когда он кончит осмотр.

— А ты знаешь, что тебя представили на сержанта? — неожиданно спрашивает он.

— Брось трепаться.

— Ей-богу, вот… — Тут Журавский божится по-блатному. — Сам видел, — выпрямляясь, добавляет он.

— Не жалко? — спрашиваю я, взмахивая часами.

Он скороговоркой выпаливает:

— Что ты? Нет, конечно… Для тебя нет. Ты… — Тут он с минуту мнется, точно подбирает слова. — Знаешь, — начинает он тихо, — давай забудем, что было между нами. Я ведь не со зла к тебе или к Сережке, а так… сам не знаю, почему. Так выходило. — Тут он понижает голос до шепота. — Извини меня… я ведь так, по глупости… да, может, от зависти.

— Ладно. — Я великодушно принимаю примирение. — Идем!

— А ты не будешь больше морду бить? — уже весело спрашивает он.

— Не-е, не буду, — смеюсь я.

— Без подвоха?

— Без подвоха!

Тут он рассказывает про Колупаева: как тот сманивал его уплыть на льдине, но он, Журавский, не согласился. Теперь он стал понимать больше, и вообще он уже не тот, кем был прежде. Если я хочу, чтобы он сделал что-нибудь для меня, то, пожалуйста, хоть сию же минуту. Я говорю ему, что мне ничего не надо, а если появится у него желание, пусть приходит к нам во взвод, и мы примем его в наше товарищество. Журавский обещает подумать.

— Откуда тебя черт несет? — спрашиваю я.

— За «особой московской» посылали. Вот она, — показывает он на торчащее горлышко поллитровки.

— Ну, как там? — спрашивает меня Федосов, когда мы входим.

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант.

Я умалчиваю о случае с Журавским, чтобы не нарушить веселое настроение пирующих.

Замполит продолжает прерванную нашим приходом речь:

— Так вот, товарищи! Мы вынесли такие тяготы, выдержали такое испытание, которое не под силу никакому другому народу. Так выпьем, товарищи, за силу духа русского народа, за его несокрушимое единство… — Он обводит всех глазами. — За русского воина, друзья!

— Ур-ра-а! — сдержанно кричим мы.

Я чокаюсь с дядей Никитой и Смураго и залпом выпиваю разбавленный спирт.

— Запевай, друзья! — предлагает кто-то.

Расплескавшиеся волны разговора утихают, звон банок, ложек, котелков прекращается. Из-за стола поднимается широкоплечий лейтенант-краснооктябревец с черной шапкой кудрей и, взмахнув ими, густым баритоном начинает: