Ташкент: архитектура советского модернизма, 1955–1991. Справочник-путеводитель - Борис Чухович

здания Госкомитетов и Средазсовнархоза). Именно такая картина следует, например, из статьи Бориса Мезенцева, Бориса Зарицкого и Евгения Розанова «Проект административного центра Ташкента», самой объемной из всего, что было написано о площади в 1960-е годы[192]. Здесь московские архитекторы подробно рассказали о трех рассматривавшихся ими вариантах композиционного решения и мотивах принятия конечного варианта. В сносках они указали полные списки работавших над каждым объектом. В состав бригады по проекту планировки и застройки площади входили 11 человек, из которых двое ташкентцев, по проектированию Министерств — 12 человек, из них снова двое ташкентцев, и по Совмину — 14 человек, из которых трое ташкентцев, в числе которых два инженера-конструктора. Из этих списков и, главное, самого текста ясно следовало, что центр концептуальной работы над проектом перешел в Москву, а непосредственными авторами двух сооружений были Мезенцев, Зарицкий, Розанов, а также Всеволод Шестопалов. То же распределение ролей — проектирование объектов москвичами и ратификация градостроительных аспектов включенными в общий список ташкентцами Александром Якушевым и Леоном Адамовым (главным архитектором города и главным архитектором Ташгипрогора) — подтверждалось в статье, подготовленной москвичами для французского журнала Architecture d’aujourd’hui (№ 167, 1970).

Проект застройки площади имени Ленина. Ташгипрогор. 1964

Проект застройки площади имени Ленина. ЦНИИЭП, вариант 2. 1964

Перевод заказа в ЦНИИЭП зрелищных зданий и спортивных сооружений не был тривиальным событием. Во-первых, профиль московской институции, сфокусированной на спорте и зрелищах, не предполагал проектирование административных зданий. Во-вторых, ЦНИИЭП был сформирован в 1963 году, т. е. незадолго до получения заказа, и потому не обладал — в отличие от ташкентских проектных институтов — опытом проектирования административных учреждений. В третьих, хотя в Москве в 1960-е годы действительно действовали «головные институции», чьей специализацией было проектирование для всего СССР особых типов зданий (Гипровуз, Гипротеатр, ЦНИИЭП жилища и т. д.), их деятельность обычно не распространялась на главные правительственные комплексы советских республик. Возведение таких комплексов, служивших витриной национальной идентичности, было вопросом чести для республиканских элит. Поэтому ташкентский реверанс в сторону «центра» являлся необычным и требует специального объяснения.

Итоговый проект конкурса. ЦНИИЭП. 1965

Частично перевод проектирования в Москву мог объясняться спецификой финансирования дорогостоящего комплекса, однако такое объяснение не является исчерпывающим, т. к. в других среднеазиатских республиках проектирование правительственных сооружений в 1960–1980-е годы велось местными силами. Возможно, одной из причин передачи проекта в Москву мог быть внутренний дискомфорт, испытываемый республиканским руководством и, точнее, лично Шарафом Рашидовым при виде искреннего увлечения зодчих Ташкента интернациональным стилем. Хотя проблема локально ориентированной и национально маркированной архитектуры никогда, даже в самые ранние 1960-е годы, не сходила с повестки архитектурных организаций, любые нарочито декоративистские и тем более исторические формы встречали в 1960-е резкую критику в профессиональной печати, обсуждениях в Союзе архитекторов УзССР и ГлавАПУ Ташкента, а также в стенах архитектурного факультета Ташкентского политеха. Например, небольшой куполок на завершении Мемориальной чайханы «Самарканд»{29} не был принят Градостроительным советом ГлавАПУ, а кафе «Голубые купола»{16}, нередко фигурировавшее в разговорах шестидесятников как образец бездумного декоративизма, было в конечном счете принято архитектурной общественностью как «парковый павильон», т. е. как жанр изначально связанный с «живописностью». Подспудной пружиной деятельности Шарафа Рашидова, при всей ее неоднозначности, всегда оставалось национальное строительство. В условиях мультикультурного мегаполиса, каким в 1960-е годы становился Ташкент, эта задача таила в себе немало противоречий и латентных конфликтов. Один из них заключался в том, что пестрый в этническом отношении и космополитичный в культурном плане архитектурный цех республики жил идеями новой архитектуры, предпочитавшей более инклюзивный концепт «локального» избирательным национальным нарративам. В этом контексте Шарафу Рашидову парадоксальным образом было легче опереться на москвичей, нежели на ташкентцев. В Москве, где оттепель не отменила лозунг культуры «социалистической по содержанию и национальной по форме», идея строительства национально маркированных сооружений оставалась естественной творческой задачей для строительства на советской «периферии»{14}, {39}.

Можно было бы привести немало свидетельств скрытой борьбы архитекторов Средней Азии против идеи и воплощений «национальной архитектуры», которые приходили сюда из Москвы. Например, в воспоминаниях М. Щербаченко о главном архитекторе Ашхабада Абдулле Ахмедове сохранился эпизод, в котором московские варяги пытались протолкнуть строительство в Ашхабаде своего сооружения, заверяя главного творца ашхабадского модернизма в том, что оно обязательно будет выполнено «в национальном духе». У Ахмедова с такими визитерами обычно разговор был резким и коротким. В отличие от высоких покровителей Ахмедова в туркменском ЦК, поддерживавших главного архитектора Ашхабада в стремлении строить новый город без оглядки на исторические формы, Рашидов поощрял создание именно «национальной архитектуры». Руководители только что образованного московского ЦНИИЭПа, получившие престижный заказ, были готовы следовать пожеланиям высокого клиента. Этим можно объяснить серьезные эстетические отличия «национально маркированного» административного комплекса на площади имени Ленина от здания ЦК КП Узбекистана, возведенного ташкентцами несколькими годами ранее в строгих формах интернационального стиля.

ДЕТАЛИЗАЦИЯ КОНЦЕПЦИИ ЦНИИЭПА

Директором института, которому доверили проектирование площади, был Борис Мезенцев. Среди своих сорокалетних коллег он выделялся солидным опытом и обширным портфолио, в котором были представлены в основном помпезные сооружения сталинской эпохи, такие как высотное здание на «Красных воротах», ГУВД на Петровке, вокзалы в Харькове, Смоленске и пр. Принимал Мезенцев участие и в крупнейших послевоенных конкурсах на Пантеон славы (1953) и Дворец Советов (1960). Хрущевская реформа своеобразно отразилась на творчестве зодчего. Казалось, что выученный во взрослом возрасте язык модернизма так и не стал для него родным. В этой ситуации зодчему было важно нащупать стилевой ориентир, который можно было бы приспособить к функции проектируемого объекта. Например, при проектировании Ленинского мемориала в Ульяновске (1970) образцом стала вилла Савой Ле Корбюзье, построенная для загородного отдыха четы французских буржуа. Ее типология, перенесенная на берег Волги, делала мемориал коммунистического вождя, нашпигованный советскими реликвиями, почти сюрреалистичным.

Здание Совета министров. 1969

Для Ташкента требовался иной образец — восточный и южный. Казалось бы, подходящая модель находилась неподалеку: десятью годами ранее Ле Корбюзье выстроил административный комплекс штата Пенджаб в Чандигархе. Однако его в качестве прототипа не избрали, и, наверное, неслучайно. Смыслом заказа, адресованного Джавахарлалом Неру Ле Корбюзье, было строительство модернистского города, представляющего «новую Индию», свободную от каких бы то ни было исторических ассоциаций, — такими были культурные амбиции выучившегося в Оксфорде поколения индийских технократов, совпавшие с ценностями Ле Корбюзье. Однако классик модернизма разделял и другую склонность европейских интеллектуалов и художников, стремившихся увидеть в «примитивном искусстве» неевропейских народов витальную альтернативу западному рационализму. На перекрестии этих двух установок и возник Чандигарх: с одной стороны, его формировали выстроенные в духе Афинской хартии регулярные кварталы индустриального жилья, с другой