Большая душа - Лидия Чарская

«Крестненькая, моя золотая, моя безценная крестненькая! Вернувшись нынче с прогулки, я нашла у себя на парте ваше ласковое письмецо. Благодарю вас за него, крестненькая, за все ваши заботы обо мне и за деньги, которые вы прислали для меня бабусе. Вы спрашиваете, крестненькая, как идут мои дела? Кажется, недурно в общем. Учусь я ничего себе; по крайней мере, меня здесь хвалят. А вот насчет шалостей… Не браните меня, дорогая моя крестненькая. И как я ни стараюсь вести себя вроде Аси или Мили с Ритой, ровно из этого ничего не выходит. Просто обидно и досадно даже становится, что судьба не создала меня мальчиком. К этой роли я бы еще подходила. Но вы не беспокойтесь, крестненькая: дела далеко не так плохо все же, и за время с первого сентября до двадцать третьего декабря я только пять раз всего была наказана без отпуска; да и то больше из-за „благих намерений“, то есть, попросту говоря, за то, что удирала с Соней-Наоборот на соседнюю дачу, где живут в общем питомнике у соседей наши Радость и Утешение — так зовут двух чудесных Сониных кроликов. Надо же было убедиться в том, что они сыты, довольны и пользуются хорошим уходом. А теперь, крестненькая, я поделюсь с вами моим большим-большим горем. Мой друг горбунок — Веня Дубякин уезжает на юг, и навсегда уже, со своими папой и мамой. А вы знаете, как я люблю Веню, и что значит для меня разлука с моим горбунком? Ведь мы были неразлучными друзьями с ним все эти годы. Но иначе нельзя. В следующем письме я подробно напишу вам, куда и почему он уезжает, а сейчас нельзя: придет батюшка отец Яков давать урок закона Божия. Пока прощайте, моя золотенькая крестненькая, пишите о себе побольше. Как живете, как работаете в вашем театре? И не сердитесь, пожалуйста, на вашу Доську за то, что она сделала четыре кляксы на одной странице. В следующий раз напишу почище, а пока целую вас миллион раз в ваши милые глазки, щечки и губки и остаюсь ваша несчастная Дося».

Под своим именем Дося сделала еще пятую и последнюю кляксу, с минуту полюбовалась ею, потом наклонилась и слизнула ее языком; язык же тщательно вытерла концом белоснежного фартука. Потом, не читая, вложила письмо в заранее надписанный конверт.

Как он прекрасен, этот чудесный просторный зал, с его белыми колоннами и мозаичным паркетом. В этом зале когда-то один из предков Бартемьевых, нынешних владельцев «розовой дачи», вельможа времен Екатерины Второй, давал балы в честь своей державной гостьи.

Теперь от старого дома осталось немного. Дом переустроили, отремонтировали, частью разрушили и выстроили снова, но Белый зал уцелел. Колонны поддерживают полтора столетия высокие своды его. Большая эстрада, устроенная на дальнем конце зала, обвитая вьющимися растениями, так и не разбиралась нынешними владельцами дома, дававшими у себя по два, по три концерта в год.

Нынче в Белом зале назначен один из таких концертов. И Белый зал, озаренный огнями всех своих люстр, выглядит особенно торжественно и нарядно.

Большая эстрада утопает в цветах. Устланная коврами, с роялем, чудесно скрывающимся за густою стеной из трельяжа живых растений, эта эстрада притягивает к себе взоры всего зала, наполненного сейчас самой изысканной публикой.

В доме камергера двора, Бартемьева, собралось все лучшее общество Петербурга. Роскошные, нарядные и дорогие костюмы дам, залитых бриллиантами, смешивались с парадными мундирами гвардейцев и сановников и с черными изысканными фраками статских. И среди всей этой блестящей светской толпы выделялись скромные коричневые платья и белоснежные фартуки пансионерок-воспитанниц Анастасии Арсеньевны Зариной, скромно занявших задние места.

С понятным любопытством смотрели на эстраду девочки. Ведь один из участников концерта был родной внук их дорогой бабуси и брат их подруги, хорошо известный всем Юрий Львович Зарин.

Сама же Ася, едва дыша, то и дело шептала, склонясь к уху сидевшей с нею рядом Доси:

— Я бы не боялась ни чуточки за Юру, знаешь. Слава Богу, не раз он выступал у себя в консерватории, и его уже давно признали за выдающегося скрипача; но нынче ведь здесь присутствует сам профессор Нобель. А он, ты знаешь, — светило музыкального мира, и так ценит, к тому же, хорошую скрипку, хотя сам он пианист. И я ужасно боюсь, что Юрина игра может не понравиться ему. Ведь этот Нобель такой капризный, избалованный. Потом еще — бабушка. Я тебе ведь говорила, как враждебно относится к Юриной музыкальной карьере бабуся. И так горько будет, если его игра не понравится бабушке и не примирит ее с музыкальной карьерой Юры.

— Вздор ты говоришь. Ну как он может кому-нибудь не понравиться, Юрий Львович, с его божественной игрой? А что до бабуси, то что же она, по-твоему, каменная, что ли? — с такой уверенностъю произнесла Дося, что Ася едва удержалась, чтобы не броситься на шею милой девочке и не расцеловать ее.

И вот он появился, наконец, на эстраде, высокий молодой человек, со своей скрипкой. И шепот одобрения пронесся по залу.

Умное, красивое лицо Юрия, его выразительные глаза и изящная, благородная осанка заранее расположили к нему публику.

Он выступил вперед, поклонился, поднял скрипку и замер, ожидая вступления.

Откуда-то из непроницаемой зеленой стены трельяжа, за которой скрывался рояль, прозвучали первые ноты аккомпанемента. Невидимый аккомпаниатор мастерски сыграл прелюдию пьесы. Юрий Львович опустил на струны смычок.

Откуда они, эти звуки, то мощные и властные, то нежные и хрупкие, как мечты девушки, как колыбельная песнь матери, склонившейся над своим малюткой?

И снова могучие и сильные, напоминающие грозный ропот разбушевавшейся стихии…

Под эти баюкающие нежные звуки невольно замечтались пансионерки.

Вот с пылающими щеками и с широко раскрытыми глазами, полными восторга, грезит о своей дорогой родине Марина Райская. В этих звуках, так смело исторгаемых музыкантом из груди скрипки, ей чудятся и шум далекой сибирской тайги, и плеск родного Иртыша, и заунывная песня ее юной подруги детства киргизки Анки. И слезы восторга и тихой грусти закипают в груди девочки. Вот умчаться бы птицей прямо в далекую, милую сердцу голубушку-Сибирь!

И Ася грезит. Она мечтает о дальнейшей карьере самого Юры. Она убеждена в том, что ее брат будет великим скрипачом, недаром же он победил своею бесподобной игрой весь этот зал и даже свою бабушку.

Ну да, победил и бабусю! Вон она сидит сбоку, не отрывая глаз от бледного лица музыканта, от его сияющих глаз, от смычка его, исторгающего дивные звуки, и сама она не замечает, как слезы сбегают по ее старым щекам. О, теперь она не будет, конечно, противостоять дальнейшей музыкальной карьере внука! Ася уверена в этом, как и в том, что ее бесконечно любимый брат, самое близкое для нее существо в мире, ее Юра — огромный, огромный, незаурядный талант. Она чувствует это, она знает это. И с душой, переполненной восторгом, она оборачивается к Досе, желая прочесть такой же восторг, навеянный этой бесподобной игрой, и в глазах подруги. Но что это с Досей? Какое у нее грустное лицо, убитое личико. Дося, милая, что с тобой?

Действительно, обычно оживленное лицо Доси сейчас полно печали. И эту печаль зародили в ней чудные звуки скрипки. Не о предстоящей ли близкой разлуке с Веней напомнили они сейчас Досе? Да, подойдет Рождество и пройдет, канет в вечность. Пройдут праздники, и уедет далеко с родителями Веня. Навсегда уедет, навсегда расстанется с нею, Досей. И Бог знает, когда они увидятся вновь! Ведь чудесных, добрых волшебниц не существует на свете, тех, что одним мановением жезла превращали бедняков в богачей. Ведь не блестящий принц, сын короля из сказки — он, Веня, а простой, бедный маленький горбунок. И она, Дося, не сказочная принцесса, для которой жизнь дается так просто и легко, и они поневоле должны расстаться.

Но только жаль одного: почему он, Веня, отказал ей в большой радости — прийти нынче послушать концерт вместе с нею? Он, который так любит музыку вообще и скрипку Юрия Львовича в особенности, он отказался, несмотря на то, что и она, и Ася, и дети Бартемьевы так просили его об этом. По крайней мере, вместе бы послушали еще лишний раз чудесную игру Зарина, как бывало прежде в окне большого дома.

Гром аплодисментов прервал невеселые Досины грезы. Скрипач закончил, и весь зал аплодировал теперь ему как один человек.

Даже эта выдержанная фешенебельная публика вышла из рамок своего обычного светского равнодушия и горячо приветствовала талантливого артиста. Но больше всех восторгался маленький, с еврейским типом лица, пожилой человек, сидевший в первом ряду кресел, в кругу самых почетных гостей.

Это был знаменитый профессор Нобель, приглашенный Бартемьевыми в качестве гостя на их концерт-вечер. Он без церемонии выражал свое одобрение талантливому музыканту и требовал повторения громче всех.