Вольтер и его книга о Петре Великом - Евгений Францевич Шмурло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неточности подобного рода не что иное, как мелочи; они не стоят нашего внимания, и Вольтер, действительно, относится к ним с нескрываемым пренебрежением. Последнее к тому же позволяет ему замаскировать собственное незнание или противоречие, подчас еще и пройтись на чужой счет. Он называет верхом педантства «глубокомысленно» разбираться в вопросе, был ли Иван Гутменш врач или аптекарь, а его собрат ван-Гаад голландец или голштинец родом; и он поднимает на смех Миллера, колебавшегося в определении, что́ именно нашли в комнате у ван-Гаада, когда его убивали, – краба или лягушку: «полагаюсь на ученость моего критика, – пишет он Шувалову 25 сентября 1762 г., – и попрошу его, когда придет время, разъяснить окончательно этот вопрос. В самом деле, ведь это так важно в истории Петра Великого! Наш немецкий ученый, положительно, заправский выученик Нордберга: тот, в своей истории о шведском короле, счел нужным довести до сведения потомства, что скамьи во время коронования Карла XII были обиты синим, а не каким-либо иным сукном. Вот подумаешь: событие такое бесподобное, а государственные люди так поглощены мыслью обо всех этих ценных фактах, что ни об одном из них нельзя умолчать перед читателем!»
Доводами Вольтера петербургские академики, однако, не прониклись и продолжали ревниво и «педантично» уличать его в содеянных промахах. Нельзя, замечали ему, говорить: «le gouvernement de Revel et de l’Estonie» – вместо et следует поставить ou, потому что Ревель есть не что иное, как главный город в Эстляндии и местопребывание эстляндского губернатора (№ 17); нельзя сказать просто: «Иван Васильевич» – следует добавить: «великий князь» (чтобы отличить его от другого Ивана Васильевича, царя) (№ 114)[364]; Елизаветинскую крепость построили не для острастки запорожцев, а для защиты новых колонистов (№ 51); «трех других Лжедмитриев» не существовало – их было всего два (№ 119). Указывали Вольтеру и на недочеты в рассказе о заведении флота на р. Волге при царе Алексее Михайловиче (№ 184), на то, что Эстляндия никогда не входила в состав Ливонии (№ 299); хотели более точного определения термина «полугалеры» (№ 247, 252) и считали, что Батурин – столица не «казаков», а гетмана, причем само слово это по-французски следует писать без буквы h: Baturin, не Bathurin (№ 283).
С описанием Петербурга, однако, вышло нечто неожиданное. Петербургская академия, обыкновенно упрекавшая Вольтера в недостаточном воздаянии чести России и ее «творцу», нашла описание новой столицы русской приукрашенным выше меры и нарисованную картину не соответствующей истине. Оказывается, набережная реки Невы сложена была не «из красивых камней», а Летний дворец совсем не «прекрасный образчик европейской архитектуры»; что триумфальной арки там более не существует; здание биржи, склады под галеры, дворцовые магазины, полицейский дом – обширны и поместительны, да; но арсенал там не каменный, да и казармы гвардейских полков тоже деревянные (№ 19). Вольтер, конечно, понял, что он перестарался; однако переделывать свое описание он не стал – «красоты» Петербурга так согласовались со всем характером и задачей книги!
Книге Вольтера была присуща еще одна особенность, встретившая в Петербурге большое неодобрение. Уже по самому плану своего сочинения Вольтер рассматривал события на известном расстоянии, и на расстоянии довольно большом, вследствие чего «мелочи», подробности неизбежно сливались и пропадали; в Петербурге же, наоборот, вооружились сильной лупой, чуть не микроскопом, боялись проронить малейшую подробность и мечтали втиснуть в книгу весь материал, каким располагали: располагая, например, записками Матвеева, хотели бы самым подробным образом изложить события 1682 и 1689 гг., стрелецкий бунт, движение раскольников, борьбу царевны Софьи с Хованским, устранение Софьи от власти; Вольтер же основательно опасался, как бы такое обилие данных по вопросу, сравнительно второстепенному, не нарушало соразмерности частей, не исказило должной перспективы. Он писал для широкой публики, а ее необходимо было прежде всего заинтересовать, привлечь к чтению, и потому забота о структуре, о планомерности всего сочинения стояла у Вольтера на первом месте. Он мечтал о беглом, стройном aperçu, из Петербурга же ему грозили громоздким и неуклюжим творением.
Обе стороны зачастую расходились не потому, чтобы одна из них оказалась неправой, а потому что каждая разными глазами смотрела на одно и то же явление. Остяки, говорит Вольтер, жили по соседству с бурятами и якутами, – из Парижа и Délices так ведь одинаково далеко и до тех, и до других! – а Миллер ему: «хороши соседи на расстоянии 100, 200 лье один от другого!» (№ 74). «Кремль – царский дворец»; – нет, отвечают Вольтеру: в Кремле, кроме царского дворца, есть еще церкви, присутственные места, склады, дома частных лиц (№ 144). «La Courlande, qui tient à la Livonie, est toujours vassale de la Pologne, mais dépend beaucoup de la Russie», – говорит Вольтер, – и для 1758 г., в общих чертах, это верно. Но Миллер направляет свою лупу и находит, что была пора, до 1561 г., когда Курляндия не находилась в вассальных отношениях к Польше, и что теперешнюю «зависимость» ее от России можно истолковать неправильно, если видеть в ней больше, чем необходимость считаться со взглядами и политикой русского правительства (№ 16). «La province d’Archangel, pays entièrement nouveau pour les nations méridionales de l’Europe» – Вольтер и здесь прав: кто в Европе XVI, XVII и XVIII вв. слыхал о более ранних известиях про Архангельский край? Ченслор, приехавший туда в царствование Ивана Грозного на своих английских кораблях, действительно, впервые открыл его своим современникам. Нет, спешит возразить Ломоносов: датчане и другие северные народы торговали в том краю еще за тысячу лет до нашего времени, даже еще раньше; не верите, так справьтесь у Сгурлезона, писателя XII столетия (№ 21). Справляться Вольтер, разумеется, не стал, да и не к чему было: он и его критик говорили на разных языках.
Малороссы, по словам Вольтера, отдались в 1654 г. России, без особого, однако, подчинения ей (sans trop se soumettre); зависимыми стали они при Петре (et Pierre les a soumis). Не вдаваясь в подробности, автор, очевидно, хотел сказать, что льготное положение, на каком малороссы вошли в состав Русского государства при царе Алексее Михайловиче, было ими потеряно в царствование Петра Великого – и можно ли с этим спорить? Несомненно, зависимость Малороссии от центральной русской власти значительно усилилась при Петре, и этого довольно для целей Вольтера. Но Миллер, хватаясь за букву закона, спешит возразить: «привилегий
