Вольтер и его книга о Петре Великом - Евгений Францевич Шмурло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В предыдущей главе уже говорилось о щекотливом положении, в какое поставило Вольтера дело царевича Алексея. Из Петербурга его снабдили обильным материалом, который надлежало положить в основу работы, но некоторые данные вызывали в Вольтере большие сомнения. Конечно, выдумки Ламберти о том, что царь собственноручно отрубил голову сыну, рассказы других досужих писателей, будто он отравил его, – опровергнуть было нетрудно. Но сам факт насильственной смерти этим еще не устранялся: если не сам царь, то чья-либо другая рука могла сократить дни Алексея, и именно таково было ходячее мнение. Между тем в официальных сферах Петербурга утверждали, будто чтение смертного приговора так сильно подействовало на царевича, что с ним тут же сделался апоплексический удар; что, с трудом придя в себя, он позвал отца попрощаться, испросил себе у него прощение, был, в полной агонии, соборован и в таком состоянии скончался на глазах всего царского двора.
Хотя на счет смерти царевича у Вольтера сложилось совсем иное представление (см. выше, глава II), однако он не пожелал ссориться с заказчиком и принял официальную версию. Явные бредни и выдумки он отверг, зато, сославшись на представителей медицины[352], допустил возможность печального исхода как следствие сильного душевного потрясения. Конечно, он мог оспорить и официальную версию, что и сделал в письме к Шувалову, но… разве обязан он был высказывать публично все свои мысли и сомнения? Разве он, Вольтер, не имел права говорить, что хотел, и молчать о том, что хотел бы замолчать?… Была бы только правда в том, что он говорит!.. Несомненно, автор «Истории России» проявил большую гибкость ума, и в нас больших симпатий она не вызовет; но ведь он с тем и брался за перо, чтоб восславить Петра, его творение и быть приятным императрице Елизавете и ее приближенным!..
Во всяком случае, стараясь отыскать смягчающие обстоятельства в пользу Петра или, посильно, устранить неблагоприятные, Вольтер заботился и о том, чтобы удержаться на уровне требований добросовестного историка: он смело отбрасывает обвинение, предъявленное петербургскими судьями Алексею в намерении убить царя; снимает с него жестокое наказание «отцеубийцы», но в то же время признает, что благо государства требовало его смерти, и ставит Петру в заслугу, что долгу государя он сумел подчинить свои отеческие чувства. Он не скрывает, что некоторые показания царевича на суде были вырваны у него или подсказаны; ни одно судилище в Европе, замечает Вольтер, не поставит в вину человеку его мысли, пока они остаются мыслями и не приведены в действие; но он также понимает, что удовлетвориться одним фактом возвращения Алексея из-за границы было невозможно, и следовало вскрыть всю подноготную, все те пружины, что́ вызвали сам побег в чужие земли.
Надо помнить, что во времена Вольтера история, как серьезное знание фактов прошлого, подвергнутых предварительной проверке, психологическому и реальному анализу, только еще начинала возникать. Настоящей критики еще не народилось; грани, отделяющие историю от басни и романа, выделялись еще неясно и далеко не всегда считались необходимыми; фантастический элемент еще не стал исключительным достоянием литературного вымысла. В ту пору еще возможно было серьезно выводить китайцев от египтян, доказывая их племенное родство соображениями, способными в наше время насмешить любого ребенка, не лишенного здравого смысла; недостаток широкого горизонта, при отсутствии надлежащей перспективы, сводил историю к одним внешним ее проявлениям, мешал отличить мелочное от существенного и саму историю сводил к мелочам. Личность совершенно заслоняла толпу и выступала, как тот генерал на суздальской картине, что ведет за собой войска, ничтожными лилипутами стеснившиеся у ног его боевого коня. Портрет исторического деятеля зачастую еще рисовался сообразно личным вкусам и симпатиям автора, или же по трафарету риторических прикрас; скопировать его с фигуры какого-нибудь громкого деятеля древней Греции или Рима; приписать человеку речь, которую он никогда не произносил и даже не мог произнести, – такая историческая безвкусица считалась дозволенной во имя требований литературного вкуса. Даже чудесное, сверхъестественное еще свободно вторгалось в область истории и уверенно захватывало там себе неподобающее место наряду с действительными фактами[353].
От всех этих несуразностей Вольтер свободен в своей книге. События русского прошлого, можно сказать, впервые изложены исторически; своим трудом автор первый открывал ряд действительно исторических сочинений о России. Ни Катифоро, ни Крекшин, ни Мовильон и ни Соймонов еще не исторические труды. Книга Вольтера имеет своего героя, но не в шаблонном смысле слова. Ничего божественного; это прежде всего земной герой, да и само имя носит иное: «законодателя», «цивилизатора». Никаких риторических восхвалений – Петра восхваляют сами деяния его. Мелочь старательно устранена; из нее оставлено только то, что так или иначе характеризует личность; и если образа Вольтер создать не сумел, все же одна черта ярко и выпукло выступает в его описании: энергия, железная воля Петра, дух необычайно деятельный, неутомимый. Именно выступает: про энергию и железную волю царя говорилось и в более ранних трудах, но там эти черты пропадали, не чувствовались; в сознании самих биографов они скользили и затеривались в массе сообщаемых фактов; и только теперь, из книги Вольтера, читатель впервые начал понимать если не все, то одну из главных причин успехов России и ее торжества, увенчанного постановлениями Ништадтского мира.
И потом – никаких украшений, никаких речей, которых Петр не мог бы никогда произнести. Даже пример Фукидида не соблазнил нашего автора: Вольтер не вложил в уста Петра никаких слов, которые он мог бы произнести; и прежде чем автор позволит Петру обратиться с речью к окружающим на празднестве по случаю Гангутской победы, он постарается проверить, действительно ли русский царь произносил эти слова[354].
Вообще Вольтер рисует нам трезвенную правду, простую, как она проявлялась в жизни, с ее плюсами и минусами, без каких-либо фиоритур и выкрикиваний. Наше время настолько свыклось с таким приемом, видя в нем необходимое условие всякого порядочного исторического труда, что обращает на него внимание, только когда чувствует отсутствие его; но полтораста лет назад такой прием был еще новостью и потому обладал большой ценностью и поучительностью. Можно сказать, лишь с Вольтера стало возможным начать смотреть на Петра как на человека, а не Бога, и, низводя с неба, поднять на надлежащую высоту его человеческие свойства и достоинства.
От сознательного пристрастия Вольтер был тоже свободен; в похвалах Петру
