Вольтер и его книга о Петре Великом - Евгений Францевич Шмурло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чем занимательнее разбирался в петербургских бумагах самолюбивый автор, тем сильнее должны были они раздражать его. Петербург не ограничивался одними «ошибками», критикой его мнений, но и заподозривал достоверность его источников (№ 135, 146, 160), при случае даже охотно высмеивал их: найдя в рассказе о майских днях 1682 г. хронологическую непоследовательность, Миллер иронически заметил, что произошло это «не по вине г. Вольтера»: вместо того, чтобы положиться на записки Матвеева, он почерпнул свои сведения из «Theatrum Europæum» (№ 149; ср. № 144) – иными словами, положился на газетный слух, на сообщение, шедшее из источника, не заслуживавшего большого доверия. С ссылкой Вольтера на короля Станислава Лещинского вышло и того хуже: по-видимому, ее сочли за неделикатность по отношению к русскому двору (№ 2), и Вольтеру пришлось отписываться, давать объяснения[371].
Сделал Вольтер несколько экскурсов в область филологии – почва, правда, очень скользкая в половине XVIII в. – ему и здесь проявлен был отпор[372]. Неугомонные и кропотливые критики вторгались даже в область, в которой Вольтер, более чем кто иной, имел право считать себя авторитетным хозяином и где поэтому советы и указания посторонних лиц должны были особенно чувствительно задевать его самолюбие – область французского языка. Ему советовали писать, в известных случаях, prince, empereur, а не tsar (№ 7, 70); sujets de l’empire de Russie, а не sujets des czars (№ 82); paysans или serfs, а не esclaves (№ 84); grand-duc, а не grand-chef или grand-knès (№ 95, 114); указывали, каким образом передавать по-французски собственные имена, не допуская отступлений от русской формы; учили орфографии. Даже орфографии! Слово boyard не позволяли писать с буквой d на конце (№ 120), а в слове Bathurin выкидывали h как «лишнее» (№ 283).
Подобные указания прямо бесили Вольтера. Как! Учить его правописанию, отдельным выражениям и терминам! Неужели, в самом деле, им вскружила голову любезность Вольтера, случайно обронившего фразу: «на берегах Невы пишут и говорят все равно, что в Париже и Версале»? Неужели они приняли эти «льстивые пошловатости» за чистую монету и носятся с ними?… Надо думать, именно уколотое самолюбие, нежелание признать правоту противного «немца» помешали Вольтеру исправить один из явных своих промахов, указанных ему Миллером: слово «самодержец» (всероссийский) он перевел conservateur вместо autocrate и оставил без изменения (№ 95).
Точно так же остался глух Вольтер и к предложению изменить форму russe формой russien, но на этот раз руководясь иными соображениями. Форма russien, утверждал он, новшество, не удержавшееся во французском языке; ныне почти все французские писатели пишут: russe; форма russien по звучанию близка к prussien, русский же народ, раздвинув свои политические границы дальше, чем кто-либо имеет право, чтобы и в самом названии его не смешивали с остальными, а ясно и точно отличали бы от других народностей. К тому же форма russe звучит много солиднее, благороднее, чем russien, и так как (доказывал Вольтер Шувалову) французские дамы произносят ss как ff, то мы рискуем создать неприличную двусмысленность – ради одной ее следует отдать преимущество форме russe (№ 12). Характерно, что раньше слова russien Вольтер не избегал, очевидно, придерживаясь того «новшества», которое, по его словам, не удержалось: в его «Histoire de Charles XII» встречаются выражения: du rite russien, un boiard russien (XVI, 278, 324).
Не обходилось и без недоразумений. Ссылаясь на «патриарха Константина», Вольтер утверждал, что до пятого столетия в России не знали письмен и писали первоначально на коре и пергамене, а позже на бумаге. Ему возражали: письмена введены в России Кириллом и Мефодием лишь в конце восьмого столетия, и материалом для письма служил всегда пергамен и бумага, никогда – кора (№ 11, 231). «Мне пишут, – отозвался Вольтер, – будто в шестом столетии в Киеве писали на бумаге: возможно ли это, если сама бумага[373] изобретена лишь в двенадцатом?»[374]
Несомненно, указанное недоразумение явилось результатом простого, ненамеренного искажения фактического материала; но были недоразумения характера органического, вытекавшие из того, что обе стороны мыслили, так сказать, в двух разных плоскостях. В Петербурге не всегда замечали чисто географическую разницу между столицей Русского государства и Женевой или Парижем. Труд о Петре писался человеком, который жил не в России, а в Западной Европе, для публики западноевропейской, и географически угол зрения поневоле не совпадал с петербургским углом. «Это одна из самых плодородных провинций на Севере», – отзывается Вольтер о Ливонском крае, и по своему он прав: север для него – это скандинавские страны, Ливония, Эстония, Финляндия, Московия с ее бесконечными лесами и болотами; зато для Ломоносова, настоящего северянина, Ливонская область совсем не представлялась особенно «северной», и он рад случаю возразить Вольтеру: «Вятка и некоторые другие на Севере провинции много плодоноснее» (№ 14).
Вольтер говорил, что 16 больших губерний России со временем, с увеличением населения, будут разделены, то есть что само число будет увеличено, а Ломоносов ему: губернии уже и теперь разделены на провинции и уезды (№ 13). Из уст католика, хотя бы и такого сомнительного, каким был Вольтер, не странно услышать выражение: «Федора Никитича Романова насильно сделали священником (prêtre); принятие духовного сана в Римской церкви eo ipso означает – одинаково и для белого, и для черного духовенства – безбрачие, а об этом в данном случае и шла речь, и потому поправка moine вместо prêtre казалась нашему писателю совершенно излишней» (№ 122). Тщательное рассматривание в лупу делает нас иногда близорукими. Миллер правильно определил служебное положение князя В. В. Голицына в септеннат царевны Софьи, назвав последнего первым министром, сосредоточившим в своих руках все государственные дела, внешние и внутренние (№ 167); но вот увеличительное стекло открыло еще Шелковитого в звании начальника Стрелецкого приказа, и, прочитав у Вольтера фразу: «Голицын обуздал стрельцов, разослав главных бунтарей в Украйну, в Казань и Сибирь», Миллер поспешил возразить ему: «Стрелецкий приказ был единственным ведомством, неподчиненным Голицыну». Непосредственно – да, не подчинен; но если Голицын был первым министром, то, разумеется, ни одно существенное распоряжение, даже названного приказа, не могло состояться без его ведома и согласия (№ 168). На такую же формальную основу опирается Миллер, возражая Вольтеру и относительно судьбы церковных имуществ после уничтожения патриаршества: никакой специальный указ не предназначал их на покрытие военных нужд, но, по существу, Вольтер
