Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

Таковы и герои его. Тихой сапой, незаметные и трусоватые, отвоевывают место под солнцем, творят гадости, а после каются.

Знаете, чем покупает он свой успех? Или, лучше сказать, чем оплачивает его? А тем, что публично заголяет зад.

Руссо, между прочим, делал то же самое. Но в отличие от Иванцова-Ванько не столько страсть к истине руководила Руссо, когда он кричал на весь мир о своих извращенных склонностях, до которых никому нет дела, сколько тщеславие и гордыня. «Какой умный, какой искренний, какой добрый и честный человек!» — восхищаемся мы, ибо при всей своей откровенности Руссо не сказал о себе ничего такого, что поколебало бы наше уважение к нему. Не признался, например, в искушении предать человека — пусть малознакомого, пусть сторожа, старого хрыча, страдающего геморроем. А вот Иванцов-Ванько сделал это. И неважно, что спрятался он при этом под маской персонажа. Лично для меня его бесстрашие проявляется в тоне, где напрасно искали бы вы дежурное осуждение или невольную брезгливость. Тут есть понимание. Тут есть сострадание. И — тоска. Тоска по человеку, который загублен в лице делающего ночной обход инспектора вневедомственной охраны.

Хотите знать, о, чем мечтает написать Иванцов-Ванько? От чьего имени высказать миру боль и отчаяние? Я скажу вам.

От имени человека маленького, но не социально, а духовно, то есть неудачника нравственного порядка.

— Ведь таких большинство, — со страстью сказал он в тот вечер, и я до сих пор поражаюсь его самообладанию, не позволившему ему, несмотря на коньячные волны, употребить местоимение «нас». «Нас большинство…»

Возразить ему было нечего. Но я потерял дар речи, когда, развивая свой замысел, он вдруг негромко промолвил, что давно пора реабилитировать Мартынова, убийцу Лермонтова. Вот уже полтора века творят потомки над ним свой беспощадный суд, однако давайте разберемся, так ли уж справедлив он. Разве повинен Мартынов в том, что мать родила его посредственностью — не в литературном, не в художественном, а в сугубо человеческом смысле слова? Родила таким, каких миллионы и на ком, собственно, держится мир. Непритязательные миллионы эти влачат, сопя, свое жалкое существование, и вдруг одного из этих людей судьба выволакивает за шиворот и с хихиканьем бросает на забаву исполина. Причем исполина не великодушного, пророка не доброго, мудреца, не юродствующего в опрощающей любви к ближнему, а желчного насмешника, чья изобретательная злость под стать его же гениальности. Как быть? Надо отказаться от последних крох человеческого достоинства, чтобы все снова и снова сносить те утонченные издевательства, которым подвергает его величество гений своего более чем заурядного современника. Однако и у заурядности есть предел терпению, и если уж слишком допекают ее щелчками по носу, то в один прекрасный день она может выхватить из-за пояса пистолет и с яростью пристрелить любимца богов. Можно ли осуждать его за это? Или хотя бы осуждать так безоговорочно?

Таким я еще не видел Иванцова. Он скалился и часто, тихо дышал. Кощунственные вещи выговаривал его язык, но как было не отдать должное его отваге! Сама посредственность избрала его своим рупором, разросшись в нем до величины, когда количество переходит в качество. На святая святых посягал он, но в своей безоглядной дерзости он был велик и потому не опасен. Сто против одного, что никогда в жизни не напишет Иванцов-Ванько рассказа о Мартынове.

Между прочим, он уличил меня в хитрости. Все ломают голову: что с Кармановым? Почему не работает Виктор Карманов? А он угадал причину. Он раскусил меня, Оказывается, я не пишу потому, что не желаю знать своего предела. Вот ему уже доподлинно известно, что «Клубка змей» ему не создать (Мориак и Моравиа были не то что любимыми, но самыми близкими ему авторами, хотя о прямом воздействии не может быть и речи, потому что и с тем и с другим не любящий читать Иванцов-Ванько познакомился лишь под моим нажимом; лично мне художественный темперамент этих мастеров представляется вяловатым, но то, что делали они и что пытался делать мой тогдашний протеже, лежит, безусловно, в одном русле) — «Клубка змей» ему не написать, он это знает, а вот я умышленно избегаю познать свой предел. Я засмеялся. В этой версии была причудливая смесь мелкодушия и наивной доверчивости таланта, даже не предполагающего, что в ком-то ином может попросту отсутствовать это качество. «Он же гений, как ты да я».

И все-таки у Иванцова-Ванько есть дом. Не в том смысле, в каком его долго не было у меня, а в том, в каком его нет у меня и поныне. Тут мы товарищи по несчастью с Володей Емельяненко.

Этот, правда, сам разрушает все крыши над головой. Я возвожу, я пытаюсь положить хоть какую-то дерюгу на жердочки, чтобы было куда приткнуть голову, Володя же разрушает. Строит и разрушает.

Здесь нет самоистязания или клаустрофобии, боязни замкнутого пространства, а есть, как ни парадоксально звучит это, тяга к надежности. Не потому разрушает Володя крыши, что хочет воли и света, а оттого, что любой из существующих храмов кажется ему недостаточно крепким. Вот почему, боясь обвала, он живет не просто под открытым, а под распахнутым, жутко зияющим над ним небом, в стороне от всех. Называя его анахоретом, я, естественно, вкладываю в это понятие не физический, а моральный смысл.

Легкое недоумение появилось в крупных задумчивых глазах Володи, когда я сказал, что именно ему обязана своим появлением на свет «Подготовительная тетрадь». Как? Ведь он в глаза никогда не видел Свечкина, изобретателя «тетради», да и тот вряд ли подозревает о его существовании.

Не подозревает, заверил я. Но разве не кишит история примерами, когда на судьбы целых народов оказывали грозное влияние подслеповатые затворники, сроду не помышляющие о каких бы то ни было следствиях их одиноких исканий? Наш случай в данном смысле достаточно характерен, хотя его мизерность или даже анекдотичность сомнению не подлежит.

11

Итак, каждый умирает в одиночку — вот печка, от которой, как я уже говорил, плясал Володя Емельяненко. В одиночку? Очень хорошо. Но тогда так же надо и жить, дабы переход из одного состояния в другое был бы не таким болезненным.

Болезненным для кого? Не для Володи, нет, о себе он пекся меньше всего. Болезненным для тех, кто останется после и для кого он, к своему ужасу, значит так много. Для матери. Для жены — единственной женщины на свете, которой я целовал руку. Для сына.

«Он слишком привязан ко мне», — с