Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

— Только попробуй промолчать! — пригрозил я.

Врасплох застал его я, но вы думаете, он растерялся? Ни капельки. Положив в рот виноградину, прожевал, проглотил (мы ждали) и только после этого заметил с приглушенным блеском в светлых глазах:

— Это хорошо, когда люди говорят.

— Но плохо, когда они при этом ни черта не делают, — подхватил я.

Свечкин улыбнулся.

— Наоборот.

Он произнес «наоборот», всего одно слово, но и его с лихвой достало, чтобы смешать и опрокинуть и превратить в ничто весь наш затейливый разговор.

Мальгинов приподнял руки и дважды бесшумно хлопнул ладошкой об ладошку.

— Браво, — сказал он. Его вполне устраивало, что пока один выращивает арбуз, не умея как следует им насладиться, другой со знанием дела смакует его.

Впрочем, при внимательном рассмотрении между Мальгиновым и Свечкиным было, пожалуй, нечто общее. В отличие от Володи Емельяненко оба они не спрятались в подполье, откуда с безопасностью самоотречения можно наблюдать за происходящим, а жили наверху, каждый, правда, по-своему, но не игнорируя, а с толком используя сложный, как говорится, рельеф местности.

С нами была еще жена Мальгинова — холеная и томная, вся в кольцах, перстнях, браслетах, серьгах и янтарных бусах. Мелькнула и исчезла навсегда костлявая девица в джинсах, метнув в нашу сторону злой взгляд и, по-моему, даже не поздоровавшись. Это была их дочь. Из всего святого семейства она единственная пришлась мне по душе, особенно ее злой взгляд. В нем ничего не было ни от материнского, коровьего (причем ухоженной и только что хорошо подоенной коровы, которой ничего больше не надо от жизни), ни от отцовского. Как бы мне поточнее охарактеризовать этот мальгиновский взгляд? Вот: это был взгляд плохого человека, который знает, что он плох. Чем упоенней внимала ему Эльвира, тем глубже убеждался я, что у этого полиглота-фотографа был в жизни свой мост Руаяль, только в отличие от героя Камю он не послужил ему опорным пятачком для трудного и долгого, бесконечного по сути своей восхождения. Наоборот…

У меня есть основания полагать, что моя персона тоже не произвела на радушного и неизменно вежливого хозяина особо благоприятного впечатления. Виктор Карманов, о котором он «много слышал и всегда мечтал познакомиться ближе» (я хамски промолчал), явно разочаровал его. Он был неуклюж, самонадеян, невежествен, курил вместо галантно предложенного «Кента» вонючий «Дукат» и ел с ножа. Мало того! Он оказался хвастуном, потому что ни с того ни с сего ляпнул вдруг, что в прошлом году его удостоили республиканской премии за лучший материал года. А Иннокентий Мальгинов, чей отделанный бронзой сервант ломился, надо полагать, от дипломов, медалей и гран-призов международных фотовыставок, не счел нужным даже упомянуть о сих знаках отличия.

В довершение всего гость выказал себя невоспитанным скотом, ибо даже не поблагодарил за гостеприимство. Повернулся и, пренебрежительно бросив общее: «Привет!», зашагал прочь — верзила в буклистом пиджачке.

Произошло это на уже по-осеннему пустынном Золотом пляже, куда честна́я компания отправилась на другой день после завтрака. Эльвира смеялась. В восторг приводила ее ловкость, с какой прославленный фотомастер бросал в синее море серые камушки, и они, прежде чем кануть на дно, подпрыгивали два или три, а однажды даже четыре раза.

— Четыре! — ахнула Эльвира и, закусив губу, с обожанием посмотрела на своего интеллектуала, который проявлял на сей раз чудеса физической ловкости. На секунду у меня появилось искушение сграбастать его за замшевую куртку и запузырить следом за камушками — пусть бы подпрыгивал себе до самой Турции, а Эльвира считала б. Вместо этого я пробормотал что-то насчет неотложных дел, которые вдруг появились у меня, сказал: «Привет!» — и зашагал в обратную от Турции сторону. Поворачиваясь, я успел заметить, что все удивленно смотрят на меня, кроме жены Свечкина, которая с улыбочкой разглядывала в море затонувшие камушки.

9

Копии записочек, оставленные мне Свечкиным-старшим, некоторое время пролежали у меня в столе без движения. Не получив «добро» руководства, я, естественно, не мог заняться этим делом, Василь же Васильич «бархатничал», как обычно, в Кисловодске, а идти к Алахватову мне не хотелось. Зная нашего и. о., трудно было не предвидеть шквал «почему?», «как?» и «зачем?», который в подобных случаях не мог не обрушиться на вас вместе с потоками носящегося по кабинету воздуха.

Мужественно выдержал я этот натиск и даже не упомянул Свечкина-старшего, боясь, как бы Алахватову не взбрело на ум немедленно затребовать сюда старика.

Но сам-то я никак не мог обойтись без его помощи. Дело в том, что записочки, копиями которых я располагал, были уликой против директора совхоза Гитарцева, разбазаривающего совхозное добро, но ни в коем случае против тех, кто пользовался его щедростью. А в них-то и была вся соль, причем я считал так с самого начала, и тем не менее Алахватов продолжал вдалбливать мне, что надо акцентировать внимание не на директоре совхоза, а на тех, кого он одаряет. «Вот тогда будет глубина!» — кричал он сквозь жужжание вентиляторов.

Я молчал. Мне нечего было отстаивать, позиции наши, как ни странно, совпадали, но наш заместитель редактора не мог и шагу ступить, чтобы не поспорить. Если же ему не возражали, он сам выдвигал заведомо вздорное положение и тут же с яростью опровергал его. Так было и теперь.

— Вот вы говорите, — уличал он меня, — что главное тут директор.

— Я не говорю этого.

— Ну как же не говорите! Главное — директор, он сам навязывает им. Разве не ваши слова?

Не мои. Как на духу — не мои. Но я только вздохнул, а сам прикидывал уже: с чего начать? Со Свечкина-старшего — другого пути я не видел.

Заведующий складом встретил меня в своей крохотной конторке так настороженно и хмуро, что на миг я даже усомнился: узнал ли он меня? Но я понимаю, что не узнать меня мудрено, поэтому, сдержав импульсивный порыв представиться, сразу же заговорил о деле.

По директорским шпаргалкам невозможно было установить, кому предназначались дармовые и оттого, видимо, особенно сладостные плоды Алафьевской долины. Даже «подателю сего» и то обычно отсутствовало. Чаще всего это были безличные повеления: отпустить. Но кому, кому? В прошлую встречу Иван Петрович назвал кое-кого, но кто подтвердит, что именно к их столу явились белая черешня и розовые персики? Директор Гитарцев? Иван Петрович подумал и отрицательно качнул головой: ни за что. Хорошо, а собственноручные записочки? Тут уж не отопрешься. Но, во-первых, зачем преждевременно обнаруживать главный козырь, а во-вторых, мне хотелось по возможности оградить больного старика от начальственного