Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

читавший во Дворце культуры какую-то галиматью, но тем не менее награжденный пятком дынь. Вот все. Лапшин? Ну что вы, что вы! Легко подняв свое полутонное тело, Гитарцев проводил меня до порога, но, прежде чем открыть дверь, объявил, что сейчас как раз время обеда и я смертельно обижу тружеников долины, если не познакомлюсь с совхозным общепитом. Рассыпавшись в благодарностях, я сослался на язву двенадцатиперстной кишки и всех остальных тоже. Вот когда мне пошло на пользу общение с Яном Калиновским!

Расстались мы друзьями. Но это хоть понятно — мы провели за упоительной беседой два с половиной часа, а вот что меня так тепло приветил председатель облплана Лапшин, следует целиком отнести за счет его исключительного добросердечия.

В отличие от избалованного славой директора совхоза он поднялся из-за стола и, мягко ступая по ковру, направился мне навстречу через весь свой огромный кабинет. Он по-домашнему улыбался. Мы встретились точно посередине и с чувством, по-домашнему, пожали друг другу руки. На нем были отделанные мехом тапочки и пижама. Ласково взял он меня чуть повыше локтя и повел по ковру, но возле длинного стола для совещаний, торцом приставленного к другому столу, за которым работал хозяин, мы с взаимным сожалением расстались. Стол, так сказать, разъединил нас. Я пошел по одну его сторону, он — по другую, и шествовали мы так параллельным курсом довольно долго. Начало смеркаться, когда мы достигли наконец крайних стульев, на которых согласно субординации сидели, по-видимому, его замы. На один из этих стульев и опустился председатель… Что я говорю! Сперва он простер в мою сторону руку и с приглашающей улыбкой ждал, пока сядет гость.

После изысканной преамбулы я спросил Лапшина о его отношениях с Чеботарским совхозом, и он тут же с воодушевлением принялся рисовать перспективы развития совхоза и Алафьевской долины, а затем и Светопольской области в целом. Судьбу ее коренным образом изменит Большой Каратинский канал, сооружение которого начнется в будущем году… Поблагодарив, я попытался локализовать разговор на ящике с персиками, которые Ткачук двадцать седьмого августа привез на своем молоковозе Лапшину домой.

— Персики? — озабоченно переспросил председатель и согласился, что да, персики у нас отменные. Только в нынешнем сезоне около четырехсот тонн отправили рефрижераторами в центральные районы. Но известно ли мне, как плохо у нас с рефрижераторным транспортом?

Тогда я заикнулся было о помидорах и огурцах, самых ранних парниковых, которые доставлял Лапшину еще не разжалованный за пьянство шофер Федоров.

Помидоры!.. Председатель облплана страдальчески прикрыл глаза, под которыми темнели синяки — свидетельство труда неустанного и праведного. Но бог ты мой, не обвинял же я его в тунеядстве! Не обвинял! И в мыслях не было у меня ничего такого, а мне кто только не пытался втолковать, что Валентин Александрович Лапшин — блистательный знаток планового хозяйства, так же как директор Чеботарского совхоза — незаурядный организатор. Ну и чудесно! Дайте ему орден за Алафьевскую долину, накиньте Лапшину двадцатку к его окладу, коли он такой выдающийся стратег, а на помидоры денег не хватает, но вот фельетон, почитайте — разве я кого-нибудь обвиняю в профессиональной некомпетенции? Это было так очевидно, что понимал даже Алахватов.

Помидоры… Знаю ли я, что четверть их гибнет на корню и еще столько же течет и портится, потому что не хватает тары, не хватает транспорта, не хватает перерабатывающих мощностей…

— Это десятки, десятки тонн, — покачивая крупной головой, проговорил Лапшин. Ну как не потеряться среди этих астрономических цифр тем жалким килограммам, о которых с маниакальным упорством твердил бедолага-корреспондент!

Я заговорил о Гитарцеве. Вернее, заговорил не я, заговорил Лапшин, я же лишь осведомился, извинившись за вынужденную нескромность, существуют ли какие-либо личные отношения между уважаемым директором совхоза и не менее уважаемым председателем облплана. Тут-то и заговорил он. Не только о Гитарцеве, а вообще о руководителе нового типа, ярчайшим представителем которого является, например, Петр Иванович Свечкин, мне небезызвестный. Областные планирующие органы поддерживают его глубоко аргументированную самим профессором Рябовым идею создания на базе двух светопольских фабрик швейного объединения.

Это было правдой. Не прошло и двух дней, как Свечкин, который в отличие от нас с Мальгиновым предпочитал делать дело, а не говорить о нем, непритязательно упомянул в паузе между стиркой носовых платков и приготовлением творожного суфле, что в лице Валентина Александровича Лапшина фабрика — а точнее, будущее объединение — имеет одного из самых авторитетных союзников. Это означало, что Валентин Александрович Лапшин — человек прогрессивный. Сам Петр Иванович Свечкин тоже был прогрессивным человеком, но при всей моей растущей не по дням, а по часам неприязни к нему я не мог не признать, что даже лоскутка для кукол дочери он ни разу не притащил с фабрики.

Ни слова не ответил я Свечкину на его конфиденциальное сообщение об авторитетном союзнике. Дожарил яичницу и ушел, неся перед собой салютующую сковородку, дописывать фельетон.

Василь Васильич как раз вернулся из Кисловодска с возросшим, разумеется, давлением, увеличившимся сахаром в крови и расхулиганившимся гастритом — редактор умел отдыхать! — так что ему в самый раз было полежать с месячишко, но Алахватов сразу же укатил в отпуск, куда-то под Сыктывкар, где уже вовсю бушевали метели (зато в редакции наступил бархатный сезон тишины и покоя).

К моему изумлению, Василь Васильич не подписал фельетон. Я взял рукопись и явился к нему за разъяснением. Едва приметным движением глаз редактор пригласил садиться, а сам замер — сфинкс, молчаливо задающий загадки. Ах, как нелегко было отгадывать их! Но я старался. Я пытал его, в чем дело? Неправильно расставлены акценты? Перемудрствовал? Неубедительна фактура? В таком случае, карман у меня набит документами: копии записок, показания шоферов, справка из столовой, что в тот или иной день в меню не было ни персиков, ни даже персикового компота, а списано на общепит.

Василь Васильич молчал. Я ждал. Только бы он не сказал «нет», потому что, когда он говорил «нет», то уже ничто не могло изменить его решения.

«Нет» Василь Васильич не сказал. Вместо этого он осведомился, когда будет готов материал о формализме в соревновании. Это было хуже, чем «нет». Иван Петрович Свечкин явился перед моим внутренним взором. Он стоял бочком и подозрительно смотрел на меня, а у меня было премерзкое ощущение, что я предал его.

10

Влюбиться! Да-да, влюбиться должен мой Дон Жуан, причем отчаянно и безнадежно, и пропади пропадом все эксперименты! В полуоблетевшей ветке акации (севильской, разумеется) пусть видятся ему очертания ее носа. Профиль примятой подушки напоминает о гибкости ее стана, когда она,