Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

опершись о стенку, стягивает носком сапога другой сапог. Ветер треплет белье на веревке (тоже севильской), и в какое-то мгновение меж белых простыней мелькает линия ее тонких губ и вскинутого подбородка. А на облака лучше вообще не смотреть — такое рисуют они, искажая и вытягивая! Наваждение какое-то… И самое главное, что вопрос, который еще недавно казался, ему краеугольным камнем мироздания, вдруг очевидно обнаружил всю свою бессмысленность. Завиток табачного дыма, напомнивший в какой-то миг округлость ее живого уха, что проглядывает сквозь безукоризненно уложенные, обесцвеченные злым реактивом мертвые волосы, — завиток этот занимал его воображение куда сильнее, нежели любое «быть или не быть» со всеми его бесконечными вариантами.

Конечно, лучшую книгу о любви написал аббат Прево. Иванцов-Ванько находит ее скучной и походя бросает о ней фразу, которая, чем больше я размышляю о ней, тем кажется мне глубже. «Так ведь кавалер де Грие любил ее», — сказал, как отмахнулся, Иванцов-Ванько, и если попробовать передать на бумаге интонацию его слов, то следует добавить: «Чего же еще?»

Мне вспомнился этот давний разговор в заведении Аристарха Ивановича, где мы ели шашлык по-карски и пили: я — лимонад, Иванцов-Ванько — коньяк. Это мы обмывали с ним только что вышедший рассказ о доценте, который вытурил на улицу товарища детства, имевшего привычку прожигать дыры в шторах.

Прежде Аристарх Иванович заведовал «Ветерком». Общепитовская точка эта славилась тем, что, когда бы вы ни заглянули сюда, вам нальют кружку пива. Какие типы попадались тут! Я встречал здесь бывшего физика, который пил, потому что он бывший, и будущего адвоката, который пил, потому что, бросив институт двадцать лет назад, навсегда остался будущим. Я давно его не видел — наверное, загнулся от цирроза печени. Жаль. У него был живой ум и доброе сердце, хотя за последнее я не ручаюсь, ибо порой мы склонны принимать за доброту всего лишь безволие. Я говорю «жаль», и я имею на это право, потому что я ведь тоже принадлежу к этой армии «будущих», которым не суждено стать «настоящими». Давно пора создать союз неудачников, этакую лигу с международным статусом, какой имеет, например, Всемирная ассоциация слепых. И пусть будут у нас свои клубы, и свои журналы и даже небольшой НИИ, который изыскивал бы все новые и новые доказательства необходимости жить — и жить достойно, даже если тебе крупно не пофартило. А? Это ли вам не тема диссертации? Я берусь ее с триумфом защитить в этом НИИ горемык, став, наконец, к величайшему удовольствию моей тещи, кандидатом не знаю уж каких наук.

Завсегдатаем заведения был маленький человечек, который иногда являлся сюда почему-то в синем халате. Лет ему было за шестьдесят. Раздувая ноздри, гневно обличал он неблагодарных дочерей — король Лир, ни больше ни меньше.

Это не мое сравнение. Оно принадлежит тогдашнему хозяину «Ветерка» Аристарху Ивановичу. Засунув руки в карманы белоснежного халата, медленно перекатываясь с пяток на носки, худой и в меру ироничный, проницательным взглядом обводил он свое не слишком аристократичное заведение. От него-то я и услышал слово «Лир», процеженное сквозь зубы в сторону разбушевавшегося старика.

Так-то вот! Главнокомандующий пива и бутербродов с обезглавленными кильками почитывал Шекспира, и не его одного. Это нетрудно было понять по некоторым замечаниям, которые Аристарх Иванович отпускал в моем присутствии тоном конфиденциальным — он явно благоволил ко мне. За что? Но с равным успехом я могу задать тот же вопрос себе, ибо всегда испытывал к этому торговцу с изможденным лицом необъяснимую симпатию. Встав на рельсы трезвости, строжайшая параллельность которых может свести с ума, я надолго потерял Аристарха Ивановича из виду и был несказанно рад, когда обнаружил его в шашлычной «Шампур», о которой уже ходили по городу легенды.

Я подошел и поздравил его с повышением. Заложив руки за спину, он скощенными умными глазами некоторое время глядел на меня снизу, и только кончик белого языка, точно проворная змейка, на секунду высунулся из тонких губ.

— Вы не узнаете меня? — Уж не обидеться ли собрался я на его короткую память?

Он медленно перекатился с пяток на носки. На нем был темно-синий, в полосочку, костюм, явно великоватый ему.

— Почему же? Я всех узнаю.

— Или, может, — сообразил я, досадуя на вечную свою торопливость, — это не следует расценивать как повышение?

Аристарх Иванович тонко улыбнулся.

— Повышение… — повторил он тоном, в котором не знаю уж чего было больше — лукавой многозначительности или мудрой печали повидавшего свет человека. — Смотря что принимать за точку отсчета.

Видите? Он был, конечно, позером, но тайная боль, которую он носил в себе, казалась мне неподдельной. Я вдруг понял, почему он так тощ. Дело не в язве, о которой он, не помню уж к чему (наверное, я порывался угостить его), упомянул еще в достославные времена «Ветерка». Не в язве, нет. Просто он поедом ел себя — Аристарх Иванович (фамилии его я не знаю), заведующий процветающей шашлычной «Шампур», гордости светопольского общепита. От него исходили флюиды духовности — они-то, незримые, и заряжали прокуренный, с низкими потолками зал «Шампура» тем озоном непокоя и нервозности, который придавал этому шалману такое очарование. А посетители сваливали все на шашлыки по-карски. Их, по крайней мере, можно было потрогать и даже пожевать. От них веяло дымком.

Мне не дано проникнуть в тайну этого человека. Поэтому я стал науськивать на него Иванцова-Ванько. Это был его типаж. Бывший инспектор вневедомственной охраны, рюмку за рюмкой опрокидывающий в себя коньяк, мог в свои светлые минуты божественно прозреть в скромном заведующем «Шампура» героя трагического. Пусть он влюбится, импровизировал я, а Иванцов-Ванько, как и положено профессионалу, слушал распоясавшегося дилетанта с миной почтительной благодарности. Но удержать ее становилось все труднее: коньячные волны раскачивали лодку. Он заказал еще сто граммов.

— Надерешься, — сказал я. В последнее время бывший инспектор стал проявлять себя и с этой стороны.

Сосредоточенно свел он брови, демонстрируя тем самым свою сугубую трезвость. И даже длинно посмотрел на ничего не подозревающего Аристарха Ивановича, как бы примеряя его в будущие герои.

— Такой не влюбится, — проговорил он, и я вдруг понял, что он трезв, как я, и даже трезвее. Его длинное и губастое темное лицо слегка кривилось. Вот странно: я не помню, чтобы видел его безудержно радостным или очень уж печальным; все чувства на нем выражались осторожно и с долей меланхолии. Даже в самые счастливые минуты своей жизни (первая публикация, первая книжка, рождение дочери) он не до конца верил в свою звезду и все ждал, что вот-вот на нее набегут тучки. В конце концов ветер