Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

Тот, однако, оказался не из робкого десятка.

— Я все скажу. — И подозрительно поглядел на меня из-под седых бровей. — Или напишу, как хотите. Я предупреждал Гитарцева.

Будь Иван Петрович не так суров, я бы горячо пожал ему руку. Не каждый согласится вот так, с открытым забралом, идти против начальства. Монтени…

Помочь нам могли совхозные шоферы, с которыми Гитарцев отправлял продукты в Светополь, но таковых, увы, было немного. По большей части «представитель» прикатывал на собственной машине, однако «персональщики», заметил я, отличаются не только обходительностью, не только кругозором, который они расширяют, почитывая книжку в ожидании хозяина, не только надменностью, но и страхом потерять место. И это при таком дефиците шоферских кадров! Раз я даже к Рудику привязался: не надоело ли ему возить Василь Васильича, а в отдельных случаях и меня? Почему, допытывался я, тебе не перейти на двадцатипятитонный самосвал?

— А почему ты не переходишь? — спокойно, вопросом на вопрос, ответил Рудик.

— Куда?

— На радио. Или в издательство. Тебя же звали в издательство.

Мудрая отповедь! Я понял это, когда, завершая эпопею с чеботарским фельетоном, начало которой положил визит в редакцию Свечкина-старшего, гуманный Василь Васильич проинформировал меня, что уже побеспокоился о моем трудоустройстве. Именно на радио… В газете мне тоже не возбраняется сотрудничать, правда, пока под псевдонимом.

— Мягкий знак Сергеев, — нашелся я, и уже одно то, что я не придумал ничего лучшего, как повторить собственную остроту — первый и самый верный симптом интеллектуальной прострации, — говорило о моем состоянии.

Кроме Ивана Петровича, два человека готовы были подтвердить, что отборные дары Алафьевской долины совершали нелегальное путешествие по маршруту: склад — квартира председателя облплана Лапшина. Это была самая крупная фигура из всех названных Свечкиным. Дважды в нынешнем году ездил к нему на своем молоковозе водитель Ткачук, рябой и длиннолицый, с лошадиными зубами, которые он недовольно щерил, слушая меня.

— Противно! Холуем себя чувствуешь. Извольте, велено передать… Я сказал завгару: баста, Егорыч, больше не повезу.

(У Егорыча оказалась короткая память: он этого разговора не помнил. И вообще, сказал он, откуда ему знать, что там посылает начальство с машинами в город. У него своих забот по горло: запчасти, смотровая яма, ужасный объезд на шестнадцатом километре — вторая рессора летит! — авторемзавод, который возвращает машины в еще худшем состоянии, нежели принимает их. Он говорил энергично и даже грубо, что, по-видимому, должно было означать его совершенную искренность, но — слишком энергично.)

Меня заинтересовало, каким образом можно транспортировать на молоковозе черешню и персики.

— Да вот, — кивнул Ткачук на продавленное моим телом сиденье. — Поставил и вези. А свалится, и черт с ним, думаю. Даже специально тормозил резко. Не свалился, зараза!

Все это хорошо, но не согласился бы он написать обо всем этом несколько слов? Ткачук опять ощерил желтые зубы.

— Я не очень пишу… С ошибками, — В ответ на что я горячо заверил его, что у нас полредакции пишет с ошибками — машинистки исправляют. И подчеркнул, что форма может быть произвольной. Это всегда успокаивает русского человека, у которого — с петровских, видать, времен — выработалось недоверчиво-настороженное отношение ко всякого рода казенным бумажкам.

Второй шофер, Федоров, вернее, бывший шофер, сейчас он работал слесарем, с ходу подтверждал все, о чем я ни спрашивал. Что спрашивал! — только собирался спросить, только рот разевал, как он: возил! Таскал! Абрикосы? Абрикосы! Дыни? Дыни! Виноград? Виноград! Кому? Всем. Лапшину? Лапшину. Карманову? Карманову.

— И Карманову? — уточнил я.

— И Карманову!

У него было обрюзглое лицо и маленькие, как у меня, глазки. Из шоферов его турнули за пьянство, но, как, отдуваясь, справедливо заметила однажды Алина Игнатьевна, ставя на место распоясавшегося в критическом раже верзилу, мы имеем дело не с классиками, а с живыми литераторами. Так и тут. У меня не было выбора.

— Что ты пьешь, Федоров? — спросил я. — Денатурат? Или лосьон для волос с перхотью?

Мой собеседник обидчиво оттопырил сизую губу.

— Чего это — денатурат?

— Не знаю — чего. Иначе б не врал. Карманов — это я.

— Вы?

— Я. Ты что, возил мне дыни?

Он посопел.

— Вам не возил.

— А чего ж напраслину несешь? Или не знаешь, что за такие штуки морду бьют?

Он опасливо покосился на меня и на всякий случай поджал губу. Я дал ему ручку и лист бумаги, усадил за стол в завгаровской каморке и предупредил, что если он соврет хоть слово, то я лично растолкую ему разницу между правдой и ложью.

Таким образом, в кармане у меня оказалось два уличающих Лапшина письменных свидетельства. В любой момент к ним могло присоединиться обстоятельное заявление Ивана Петровича.

Перед беседой с Лапшиным я добился приема у Гитарцева. Именно добился, ибо директор прославленного Чеботарского совхоза не особенно жаловал докучающую ему прессу. Между тем в хозяйстве действительно было на что посмотреть. И благодарить за это следовало не только природу. Когда двадцать два года назад Гитарцев принял совхоз, то лишь треть долины, ее восточная часть, благоухала райским садом, остальное же был ад, разве что выжигающий все живое жар шел не снизу, не из преисподней, а обрушивался с неба. Речушка, которую питали несколько ключей, пересыхала уже в июне, поэтому тридцатилетний зоотехник Гитарцев — одному господу богу известно, почему зоотехника поставили руководить хозяйством, специализирующимся на овощах и фруктах, — срочно переквалифицировался в мелиоратора. Да еще в какого! Сеть оросительных каналов, гидротехнические установки, водохранилище, система запруд и плотин — все это создавалось под его руководством и при его участии, а техники было с гулькин нос. Лопата — вот главное оружие, причем рассказывают, что лучше всех ею владел сам директор. Словом, журналистам было что воспеть, поэтому они слетались сюда со всех сторон, и я нисколько не обиделся, когда Гитарцев — оплывший жиром, с тройным подбородком и голым черепом человек, в котором бесследно растворился дерзкий тридцатилетний преобразователь природы с лопатой в руке, — сразу же предупредил меня, даже не поднявшись со своего кресла, что в нашем распоряжении всего пятнадцать минут.

Проговорили мы два с половиной часа, причем где-то на середине первого часа Гитарцев вдавил сзади себя кнопку и приказал возникшей в дверях секретарше никого не пускать к нему и ни с кем не соединять.

Что получил я за эти два с половиной часа? Пожарников, санитарных инспекторов, котлонадзор, в котором трудилась и моя коммунальная соседка, а также землеустроителей. Последние оказались неблагодарными типами: увезя полпуда дармового винограда, до сих пор не произвели обещанный ими контрольный обмер с учетом зоны отчуждения новой автомобильной трассы. Еще на растерзание мне был отдан артист областного театра Шапошников,