Книга тайн - Том Харпер

— Но как…

— Нужно следить за цветом. В огне он будет меняться семь раз, пока в момент совершенства не обретет сияния радуги. Это и есть знак.

Тристан вскочил на ноги. Мастер Ансельм испуганно дернул головой.

— Ты лжец. Убирайся. — Тристан ударил ногой по столу — кувшины, бутыли и реторты, стоявшие на нем, закачались и задребезжали. — Ты думал, что можешь прийти сюда и пересказывать полузабытую ложь из Фламелевой помойки… если только ты на самом деле знал его? Убирайся из моего дома.

Он схватил Ансельма за плечи и толкнул к двери. Если бы я не стоял там и не подхватил его, то старик вполне мог бы сломать себе шею.

После происшествия с мастером Ансельмом Тристан две недели пребывал в странном настроении. Однажды, придя в башню, я увидел его над осколками разбитой бутыли. Из запястья у него сочилась кровь, а когда я попытался перевязать ему руку, он сердито оттолкнул меня. Он все чаще проводил ночи со шлюхами. Иногда приглашал и меня присоединиться, поначалу полушутя, пока считал, что я могу принять приглашение, а потом со злобным удовольствием — когда понял, что никуда я не пойду. Он называл меня монахом, когда был в настроении, и евнухом, когда настроение у него портилось, хотя так никогда и не дознался до истинной причины моего воздержания.

Может быть, мастер Ансельм и был мошенником, который наведывался к Святому Иннокентию и кормился мечтами тех, кто приходил узнать о личности Фламеля, но была в его россказнях какая-то убедительность, нить, ведущая по лабиринту. Я шел по ней день за днем, иногда натягивая ее чуть не до разрыва, иногда мысленно запутываясь в узлах. Понемногу я начал прозревать.

Всю жизнь я был одержим золотом. Даже упав на самое дно, я выуживал драгоценные песчинки из речного ила, хотя в Базеле я и пытался отрешиться от этого наваждения. Но вот теперь я понял, что меня, в отличие от других людей, зачаровывал не блеск золота. Даже в своем невежестве я заглядывал под его поверхность и чувствовал, что в нем содержится некая божественная вселенная. Я ощущал это в совершенстве гульдена, в золотых пластинках, которые ковались в мастерской Конрада Шмидта и в мудрости Николая Кузанского.

Я знал, почему одержим всем этим. Потому что я мог представить себе совершенство не только во сне, но и в реальности и понимал: мир не станет цельным, пока я этого совершенства не достигну.

Я удвоил усилия. Пока Тристан предавался своим сомнительным удовольствиям, я отправился к Святому Иннокентию с книгой Фламеля.

«На церковном кладбище, где я расположил сии иероглифические фигуры, — писал Фламель, — я также изобразил на стене процессию, в которой по порядку представлены все цвета камня так, как они появляются и исчезают».

Стенная роспись в башне Тристана представляла собой те же семь картин, что были изображены в книге. Но были и другие, которые он потрудился скопировать, — женщины по обе стороны арки, идущие процессией к центру.

Я разглядывал их в том свете, о котором говорил мастер Ансельм.

«Из него необходимо извлечь крупицы серы и меркурия».

К тому времени я уже знал, что сера и меркурий — не вещества, обычно так называемые, а хитроумные названия мистических элементов, двух противоположных принципов тепла и холода.

«Нужно следить за цветом. В огне он будет меняться семь раз».

Я пересчитал женщин в процессии — по семь с каждой стороны. Разглядывая их, я начал понимать, что все они одинаковы. Они были изображены с большим искусством, и ни одна не была точной копией другой: некоторые были обращены лицами к кладбищу, другие смотрели в сторону или прямо перед собой, улыбались, хмурились, смеялись, пребывали в безутешном горе, но при этом все они были воплощениями одной и той же женщины, отличаясь только по цвету и длине волос. Иногда волосы были белы, как луна, иногда — черны, как ночь. Иногда они были каштановые, золотистые, янтарные, медово-желтые или серые, как сталь. И каждую процессию возглавляли одинаковые женщины, улыбающиеся всезнающей улыбкой, они взирали друг на друга сквозь пространство арки, рыжие, подобно коре кедра. Цвет камня.

И тогда я принялся рыскать по аптекам и осваивать премудрости аптечного дела. Я искал ученых мужчин и женщин. Я размышлял над книгой Фламеля, пока не вызубрил ее назубок и мог хоть во сне нарисовать все эти фигуры. Я отыскивал смысл загадок, разглядывал картинки, пока не обнаруживал новые пласты понимания. Я плавил, соединял, закаливал и кипятил. Я узнал о свойствах металла больше, чем смог бы узнать за семь лет обучения у Конрада Шмидта. Совершая множество ошибок и отклоняясь в сторону, я все же продвигался следом за Фламелем.

На этом пути я сделал несколько любопытных открытий. Я обжег окись свинца, раскислил ее окисью цинка и получил жидкость черную, как смертный грех, но очень быстро высыхавшую. В другой раз я сплавил свинец, сурьму и олово и получил великолепный новый металл, который легко плавился над огнем, но, остынув, становился твердым, как сталь. Когда я показал его Тристану, тот только хмыкнул и спросил, приблизило ли это нас к камню.

То было нелегкое для меня время. Когда усталость или мелочная жестокость Тристана доводили меня чуть не до слез, я проклинал свою судьбу и впадал в отчаяние. Какой злой демон гнал меня? Десять лет я пытался излечиться от непомерных желаний, это были годы мучений и усмирения плоти, которые привели меня наконец в речной ил. В Базеле я был счастлив, живя в келье и зарабатывая себе пропитание пером, ведь я считал себя преданным слугой честолюбивых устремлений людей более достойных. Случайная встреча и одно предложение в книге положили конец всему этому. Я чувствовал себя так, будто пробираюсь по темному туннелю с непомерным грузом на спине и цепями на щиколотках.

Но я продвигался вперед. По мере того как я находил способы окрашивать золото по схеме Фламеля, оно становилось черным, потом бронзовым, потом мутно-серым, потом винно-красным. Серебро дольше противилось моим усилиям, но после недели разочарований сдалось и оно. Наконец однажды ночью в конце ноября я поднял мой пестик и, дрожа, увидел рыжеватый порошок цвета кедровой коры.

Я взял несколько крупиц на кончик пальца и, поднеся к лампе, увидел, что они очень мелкие, как пыль, почувствовал их сладковатый запах, но они были сухими, словно соль. И их было до отчаяния мало. Все эти недели труда свелись не более чем к щепотке порошка.

Я накрыл ступку перевернутым кувшином, взял лампу и отправился за Тристаном. В доме стояла темнота, скрывавшая всю его запущенность. По мере того как росла стоимость наших экспериментов, Тристан распускал слуг, и в конечном счете мы остались одни в нашем убожестве. Похожий на пещеру дом стал еще более устрашающим. В паутине, куда не достигал свет моей лампы, резвились крысы; жуткие существа следили за мной с настенных гобеленов. Раз я споткнулся о деревянную табуретку и чуть не умер от ужаса. Мрачное изнеможение сковывало мои члены, но в то же время душа ликовала, упиваясь величием момента.