Живущий в ночи - Дин Кунц

Почти половину комнаты занимала модель яслей, в которых родился сын божий. Фигуры в человеческий рост изображали не только Иосифа, Деву Марию и младенца Иисуса, лежавшего в колыбели. Когда по праздникам эту конструкцию собирали, она полностью отображала сцену рождения Христа в том виде, в котором она традиционно изображается. Поэтому тут были и волхвы, и верблюды, и ослы, и овцы, и ангелы, возвещающие о появлении на свет сына божьего. Сами ясли были сколочены из досок, и в них лежали охапки настоящей соломы. Фигуры людей и животных были сделаны из гипса, державшегося на каркасе из мелкой проволочной сетки и деревянных реек. Лица и одежда были выписаны одаренным, по всей видимости, художником и покрыты слоем защитного лака, который поблескивал даже в теперешнем полумраке. По ярким краскам и ряду других деталей можно было предположить, что модель недавно подновляли. Видимо, скоро ее накроют тряпичным чехлом, и она останется здесь дожидаться следующего Рождества.

Выхватывая из разговора отдельные слова, я пробирался между фигурами, некоторые из которых были гораздо выше меня. Сейчас они стояли как попало, а не как положено. Один из волхвов уткнулся лицом в жерло трубы в поднятой руке ангела, а Иосиф, похоже, был погружен в глубокомысленную беседу с верблюдом. Всеми позабытый маленький Иисус тосковал в скособочившейся колыбели, одна половина которой опиралась на охапку соломы. Мария сидела с блаженной улыбкой на устах и благоговением во взоре, однако и то, и другое было адресовано не святому младенцу, а оцинкованному ведру. Еще один волхв сосредоточенно рассматривал верблюжью задницу.

Я пробрался через это обескураживающее сборище и притаился за фигурой ангела, играющего на лютне. Оставаясь в тени, я выглянул из-за наполовину распростертого гипсового крыла и метрах в пяти от себя увидел Джесси Пинна. Он свирепо отчитывал другого мужчину, стоявшего у подножия лестницы, которая вела наверх, в основные церковные помещения.

– Тебя же предупреждали, – заговорил Пинн, возвышая голос почти до визга. – Сколько раз прикажешь повторять тебе одно и то же?

Поначалу я, как ни пытался, не мог разглядеть, с кем разговаривает Пинн, поскольку он загораживал от меня спиной того, к кому обращался. Собеседник Джесси Пинна что-то ответил, но говорил он тихо, ровным голосом, и я не мог разобрать его слов.

Лицо взломщика исказилось гримасой отвращения. Он стал возбужденно мерить комнату шагами, со злостью ероша свои и без того всклокоченные волосы. Только тогда я увидел, что его собеседником был преподобный отец Том Элиот, настоятель церкви Святой Бернадетты.

– Ты болван! Ты глупый кусок дерьма! – бесился Пинн. – Жалкий лепетун! Богомольный дегенерат!

Отец Том был маленьким пухлым человечком с подвижным выразительным лицом прирожденного комического артиста. Хотя я не посещал ни эту, ни какую-либо другую церковь, несколько раз мне все же приходилось беседовать с отцом Томом, и он показался мне очень добрым человеком, способным посмеяться над самим собой, и с почти детской тягой к жизни. Поэтому я не находил ничего странного в том, что прихожане Святой Бернадетты обожали своего пастыря.

По всему было видно, что Пинн не разделял эти чувства. Он поднял свою руку скелета и направил костлявый палец в лицо священника.

– Меня тошнит от тебя, лицемерный сукин сын.

Отец Том предпочел оставить этот шквал оскорблений без ответа.

Расхаживая взад-вперед, Пинн рубил воздух острым ребром ладони. Казалось, он тщетно сражается за то, чтобы слепить из своих слов некое подобие правды, которая была бы доступна пониманию священника.

– Мы больше не желаем выслушивать твои бредни и не намерены терпеть твое вмешательство. Я не буду грозить тебе тем, что вышибу у тебя все зубы, хотя, видит бог, это доставило бы мне огромное удовольствие. Я никогда не любил танцевать, но с радостью сплясал бы на твоей глупой роже. Однако все, довольно угроз. Я не собираюсь больше запугивать тебя, как прежде. Ни сейчас, ни когда-либо еще. Я не стану даже грозить тебе тем, что натравлю их на тебя. Хотя тебе это, пожалуй, пришлось бы по вкусу. Как же, преподобный Элиот – мученик, страдающий во имя господа! Тебе ведь только того и надо, правильно? Стать мучеником, принять страдание, подохнуть ужасной смертью, не жалуясь и не ропща.

Отец Том стоял с безвольно опущенными руками, склонив голову и опустив глаза. Могло показаться, что он покорно ждет, когда минует эта буря. Однако подобное смирение лишь еще больше разжигало злобу, которой кипел Пинн. Стиснув правую руку в острый кулак, он изо всех сил треснул им по ладони левой, словно испытывал потребность услышать удар плоти о плоть. Затем он снова заговорил, но теперь в его голосе звучала не только ярость, но и презрение:

– Однажды ты вдруг проснешься, а они будут кишеть на тебе. А может, они застанут тебя на колокольне или у алтаря, когда ты преклоняешь колени на молельную скамеечку. И ты отдашься им в отвратительном экстазе – упиваясь болью, принимая муку во имя своего бога. Ведь ты это именно так представляешь? Думаешь, что страдаешь за своего мертвого бога и эти страдания обеспечивают тебе прямую дорожку на небеса! Эх ты, тупой ублюдок! Безнадежный идиот! Ты ведь, чего доброго, еще и молиться за них станешь. Будешь благословлять их, когда они начнут рвать тебя на куски. Будешь или нет? Отвечай, поп!

Ответом был опущенный долу взгляд священника и его терпеливая покорность. Мне стоило огромных усилий не выдать своего присутствия. У меня были вопросы, которые я хотел задать Пинну. Масса вопросов. Однако здесь не было печи крематория, куда я мог бы засунуть голову этого мерзавца и, крепко удерживая его, потребовать ответа на них.

Пинн перестал метаться по комнате и навис над отцом Томом.

– Нет, я не стану больше грозить тебе, святоша. Не вижу смысла. Это лишь приводит тебя в благоговейный трепет при мысли о возможности стать мучеником во имя своего господа. Мы поступим иначе: если ты, сволочь, не уберешься с нашего пути, мы просто пустим в расход твою сестру – милейшую Лору.

Священник поднял голову и посмотрел в глаза Пинну, но так и не произнес ни слова.

– Я лично пристрелю ее, – пообещал Пинн, – вот из этого пистолета.

С этими словами он сунул руку за отворот пальто и вытащил пистолет. Видимо, младший по рангу могильщик тоже, подобно своему хозяину, носил наплечную кобуру. Даже издалека и в сумраке я увидел, что ствол пистолета был необычно длинным. Моя рука непроизвольно скользнула в карман куртки и легла на рукоятку «глока».

– Отпустите ее, – попросил священник.

– Мы не отпустим ее никогда. Слишком… слишком интересный экземпляр. Кстати, – сообщил Пинн, – перед тем как застрелить Лору, я ее изнасилую. Она все еще не утратила привлекательности, хотя день ото дня становится все более странной.

Лора Элиот, с которой когда-то дружила и работала моя мать, была действительно очень симпатичной. Я не видел ее уже целый год, но прекрасно помнил, как выглядела эта женщина. Поскольку ее должность в Эшдоне сократили, она, насколько нам было известно, подыскала себе работу в Сан-Диего. После гибели мамы мы с отцом получили от Лоры письмо с соболезнованиями и были очень разочарованы тем, что она не сочла нужным приехать и лично проститься со своей подругой. Теперь я понял, что все это было «легендой». Лора, по всей видимости, до сих пор находилась где-то поблизости, насильно удерживаемая в неволе.

Преподобный Том обрел наконец-таки голос и проговорил:

– Да простит вас Господь.

– Я не нуждаюсь в его прощении! – рявкнул Пинн. – Прежде чем нажать на курок, я затолкаю ствол в рот Лоры и сообщу, что ее братец обещал ей скорую встречу – в аду. А затем вышибу ее куриные мозги.

– Помоги мне, Господи!

– Что ты сказал, поп? – издевательским тоном переспросил Пинн.

Отец Том не ответил.

– Ты сказал «помоги мне, Господи»? «Помоги мне, Господи»? Вряд ли он тебе поможет. Тем более что ты больше не принадлежишь к его стаду, верно?

Эти странные слова заставили преподобного Тома отшатнуться. Он прижался спиной к стене и закрыл лицо руками. Плакал ли он? Возможно. Точно сказать не могу.

– Представь себе симпатичное лицо своей сестрички, – прошипел Пинн. – Теперь представь: выстрел, и ее кости крошатся, разъезжаются, а потом верхняя часть черепа разлетается в разные стороны кровавыми ошметками.

Он задрал пистолет вверх и выстрелил в потолок. Оказалось, что ствол оружия был таким длинным из-за навинченного на него глушителя. Поэтому вместо оглушительного грохота в подземелье раздался лишь тихий хлопок, будто кто-то ударил ладонью по подушке.

В то же мгновение, громко клацнув, пуля ударила в прямоугольный металлический плафон, висевший на четырех цепях прямо над головой похоронщика. Флуоресцентная лампа, однако, не разбилась, а лишь заметалась на длинных цепях, к которым была подвешена. Ледяное лезвие света летало по комнате, как яркое лезвие косы, выписывая широкие круги на полу подземелья.