Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен

Он был заперт изнутри.

Малолетки открыли не сразу. Было накурено и пахло потом пионерского возбуждения. Накрашенные, они сбились в кучу и — руки за спину — робко смотрели на нее. «Снова курили! — закричала она с порога. — Увижу, с губами оторву! А ну снимай мои туфли. Ленка? А это что у тебя?» Вырвала у девчонки записную книжку, которая была в дешевом коленкоровом переплете и разбухла от наклеенных на страницы фотоснимков. Фотки были непрофессиональные черно-белые, нерезкие, грязноватой печати. Девчонки на этих фотках тоже были любительницы, но делали все, причем, не только в голом виде, но и в разрисованном с неожиданной фантазией — свастиками, крестами и пятиконечными звездами. У одной на животе все это сплеталось в один причудливый знак, плохо разборчивый, потому что девчонка была от горла безжалостно связана тонким ременным шнуром, такие есть в магазинах «Охота» — раз, два, три… располосована в десять обхватов, из-под которых выдавливалось размалеванное тело и выворачивались соски. Закинув голову, дуреха отсасывала снизу кому-то прямо из расстегнутых брюк. Неожиданно Мамаеву завело все это — этот снимок, этот член без хозяина, вывернутый напору крови вопреки и как бы переломленный, этот рот вокруг, эти впившиеся шнуры, этот знак. Она разодрала альбомчик надвое и запустила в угол:

«Ну, сучата…»

В шкафу стоял ударник «Веселых ребят».

Вместо того чтобы застегнуть хозяйство, дурак закрывал руками свою голову. «И этот туда же?!» Она расхохоталась, захлопнула дверцы, швырнула плащ в сторону своей кровати и выбежала на разрывающие звуки цыганских скрипок, посмеиваясь зло и прижимая к бедру обновку — наплечную сумку из красной кожи, такого водянистого, пятнистого размытого оттенка. Там было все, включая ни разу не надеванные трусики из боевого московского запаса, французские таблетки, немецкие презервативы, английский вазелин, американские доллары и паспорт, бордовый и с тиснением…

Она вбежала в занавес.

— Толмачей не терплю, — говорил Комиссаров. — Нет: раз зван, пусть приходит. Но лучше побрившись.

— Начальничек ревнует…

— Нет. Принципиально. За двуликость этих янусов я. Пусть прекрасные дамы не сочтут за обиду, но раздвоенности не вы-но-шу. От Лукавого! Диа! Диавол двоится! — зачастя пальцами быстро и мелко, Комиссаров вытягивал руку, тем изображая побежавшую трещину. Отнял, как на тормоз поставил, и свел в правый кулак. — Цельность! Я за нее. Язык? Он есть русский! Земля? Она будет Россия! Женщина? Это Жена!

— Ха-ха! Уж в замуж невтерпеж!

— В идеале! Согласен! Но будем стремиться. Вот мы с Александром. Да, Александр? Сашок? Если не мы, то кто тогда? Человеку от Бога, — ты, О***, подожди!.. Человеку от Бога все дано по одному.

— Яиц не считая.

— Аглая? Зачем профанируешь? Мир на дыбы возможно и с одним, как доказал один… романтик. Ну, а мадьяр в наш огород, конечно. Пусть приходит. Принципов не поменяем, а налить завсегда…

— Из чего?

— Как из чего? Я литр принес?

— Раздели на четыре, умеешь? По двести с прицепом, и вся разошлась.

Комиссаров взялся за изножье кровати.

— А сейчас принесем.

— Дай ключ, я слетаю.

Начальник грозил ей пальцем, смеялся, подмигивал с проницательной хитрецой…

— Сейчас будет! — поднялся Александр. Аглая было рванулась:

— Я с ним!

— Посидишь.

— А не донесет?..

Александр завяз в коридоре. Продвигался среди стен, простенков, дверей, возвращаясь, как в детство гостиниц, к избранной раз-навсегда полосе. На ковровой дорожке. Синей на алом. Itʼs my life![129] Все пускай, как дано. Вообще. Пусть, как есть. Он вернется к своей полосе. А зовут ее Иби. И мозги не еби. Однозначно и четко. Не цельно? Ну, что ж. Человек…

Чтоб попасть в пистолетную дырку замка, он держал себя за руку.

Выключатель исчез со стены. Черно, как… Где она научилась? В МГУ не иначе. Бодая фаянсовое подбрюшье раковины, перекатывал звон бутылок. Выбрал побольше и пошел на балкон отдышаться, на воздух и неоновый свет, но запутался в шторах и не удержал, заодно уронив телефон. Он сидел на полу с аппаратом и слушал, как трубка издалека повторяет: «Игэн?» Но откуда? Он лежал, по плечо всунув руку под кровать, когда кто-то вошел.

Радужно вспыхнуло над Александром.

Баянист наклонился. В концертной рубашке а ля рюсс — алый шелк.

Почему-то надорванной на груди.

— Доложить обстановку, товарищ писатель…

В знак согласия Александр смежил глаза, потом резко открыл.

— Значит так… Рестораны закрылись. Дежурный не человек. Не берет. Город оббеган. Самолично, не только ребятами. Глухо. Остается подломить им буфет.

Исключая возможность, Александр перекатил свой затылок по ворсу ковра меж кроватей:

— Не надо. Буфет — нетактично.

— Тогда я поехал.

— Куда?

— Не в Москву ж! К сербским братьям. Братья поймут.

— Далеко…

— Далеко от Москвы! Београд за бугром. Брат сказал мне: «У нас круглосуточно». Понял?

— Ну, давай, — разрешил Александр.

— Ну, начальник! Спасибо! Может, вас на кровать положить?

— Брось. Валяй!

— Так… тогда и ребят прихватить?

— Забирай и ребят!

— Ну, д-душа! Ну, по-русски! Значит так. Сейчас выходим на трассу. Там попутку. А к завтраку здесь. Только это… Сувенирчиков пару? Для братьев?

— А бери! — отмахнул Александр. — Забирай! Отпущающи ныне…

Баянист выбрал для братьев две пол-литры дешевой «Московской» — что для внутреннего употребления. Выставил их в коридор, возвернулся и начал карманы свои выворачивать, говоря, что для братьев не жалко, заплатит! Он стоял, ало-шелковый, лысый, кудрявый, и выбрасывал-сеял пригоршни лепестковых алюминиевых филлеров, комкал форинтовые бумажки, а еще почему-то все замусорил семечками. Тыквенными. Вывернул задний. Паспорт открыл. Пролистал и нашел: «Вот ты где! — Развернул и на полочку. — Три рубля!» — И мылом придавил, чтобы сквозняк не унес.

Паспорт выбросил.

Александр рванулся и сел меж кроватей.

— Дядя Гена…

Баянист повернулся и стал уходить. Хоть и к братьям, но пол-литры сжимал, как гранаты. Как под танк уходил. Навсегда.

— Дядя Гена! — орал Александр. Отдыхал, свесив голову…

— А я? — надрывался. — И меня забирай! К ебеням!

И в порыве поднялся.

Вышел.

Добрался до лестницы.

Нехорошая музыка наполняла пролет. Он взялся за выгиб перил.

Как по трапу, навстречу всходил некий шейх с роскошными усами. Халат с монограммой и львами в короне перевязан шелковым поясом с кистями. Тапки на черноволосых ногах загибались золотыми носами. Эмир! Тоже нес литр — но шампанского. Из подмышки сиял запечатанный куб сигарет, а другая рука, как ящик с инструментом, сжимала рукоять невиданно огромного транзистора, который струился и мигал огоньками, соответствуя ритму песни, где парижскую драную кошку то и дело перебивал некто вкрадчивый, то побуждающий, то укоризненный, бархатный, очень порочный:

Ah! Johnny…

Щурясь от дыма своей «Dunhill», эмир спросил:

— Сърбский ёб… Канс ду?[130]

— Найн, — мотнул головой Александр.

— Нихт гут. — С пресыщенным выражением эмир замотал головой, сей экзотичный способ Александру явно не рекомендуя: — Сърбский ёб фюнф ярэ! Зе-е-ер шлехт[131]… Русский!

— Русский?

— Русский — экстра гут! А-а! Меньш, их бин глюклих!..[132]

И растворился в дыму эйфории.

На обратном пути Александр запнулся о складку, которую выделал кто-то на крутом повороте, не унизясь расправить. Он лежал, прижимаясь щекой к безответной полоске. Было ему экстра гут. И никто не тревожил. Но люди нашли…

«Только за смертью его посылать!» — сердилась Рублева, отбирая бутылку. Он не давал и смеялся: «А знаешь ли, — спрашивал, — русский ёб?» «Ну, конечно же знаю, мой мальчик. Я же исконная», — уводила куда-то в обнимку по-доброму. Потом он стоял у стены, припадая щекой и ладонями. «Не в этом, Аглая…» — Потому что он помнил, где что у него. Что паспорт и форинты во внутреннем слева, а ключ не в трусах, ключ, он в правом наружном. «Не в этом, тебе говорю!» — голос он повышал, потому что не мог же настолько ужраться, чтобы засунуть в трусы себе ключ, да к тому же и с биркой в виде большого яйца — лакированного и с резиновым ободком поперек. Вдруг его осенило:

— Да зачем он? Когда там незаперто… Слышишь?

Кротко голос ответил:

— Ну, воля твоя…

Его бережно застегнули.

Отпустили.

Ушли.

Отслоившись от стены, он еще постоял, подержался — у бездны на краю…

Он не запомнил, как обрушился.

Его перевернули и трясли. От этого сначала проснулась, наполнившись болью, голова. Тряс Комиссаров, повторяя на неизвестном языке: «Чэ-Пэ! Чэ-Пэ!»