Приключения сионского мудреца - Саша Саин

Глава 2

Прошло полгода, как я покинул Бердичев вскоре после желудочного кровотечения. Я хотел убежать от болезни и от обещаний мамы, что без неё погибну, что должен быть рядом с ней и заниматься только своим здоровьем — «ведь я такой слабый и больной», хотя и неблагодарный сын. А главное: не слушать папу и брата, которые хотят меня погубить. Бердичевские хирурги мне тоже обещали скорый конец от язвенных кровотечений, причём в самом неподходящем месте — в том, где их не будет, чтобы мне оказать быструю помощь — отрезать у меня две трети желудка! От них я тоже сбежал в Душанбе. Меня от этих врачей, которых я нанюхался с детства, тошнило больше, чем от язвенной болезни! Возможно, эта болезнь у меня и возникла оттого, что меня с детства от многого тошнило? У меня появилась стойкая мечта стать врачом, чтобы не зависеть от других врачей и работать не как они, а как я себе врача представлял. Брат — единственный, кто знал об этой моей мечте и поддерживал её. Мы с ним даже посетили мединститут в Душанбе, который носил имя Авиценны или, как звучало на входных дверях института, ТГМИ (Таджикский государственный медицинский институт имени Абуали ибн Сино). Это меня тоже завораживало! Когда мы подошли к зданию мединститута, то во мне всё задрожало, я возбудился, как если бы подошёл к девушке, в которую был влюблён, но она ещё об этом не догадывалась, а я не решался ей об этом сообщить. «Чего ты побледнел?» — спросил брат, когда вошли внутрь института и прошлись по его коридорам, поднялись на второй и третий этаж. Он задал риторический вопрос, т. к. понимал меня без лишних слов. Мы с ним обычно разговаривали, не договаривая предложения, понимая друг друга без слов, что затрудняло другим наш разговор подслушать. Они просто не понимали, о чём мы говорим. В автобусах и троллейбусах мы часто переходили на идиш, если говорили о тайнах, тем более что вокруг тоже говорили на иностранном — таджикском. Окружение на нас смотрело, не понимая, на каком языке мы говорим. Это же не Бердичев, где украинец знает, что если еврей не разговаривает на русском, то это еврейский язык — идиш. Хотя были и такие, как, например, мой одноклассник, а затем однокурсник по техникуму, которые использовали украинский для лучшей связи с местным населением. А главное, учителя повышали оценки за «балаканье» на «мове». С населением «мова» не помогала: это было уж слишком нахально: с такой явной физиономией — и в хохлы! Почти что еврей-выкрест, а как известно: «жид крещеный, что вор прощеный!». А здесь другое дело — еврейский был как иностранный. Местные: таджики и бухарские евреи, которых мы поначалу не отличали от таджиков, разговаривали на таджикском, и нас они считали не евреями, а русскими. Поэтому один таджик и ошибся в автобусе, когда я утром штурмовал — «брал» автобус, чтобы попасть на работу. Я был один, без брата, и поэтому на идиш не говорил. А моё поведение и то, что я его опередил в дверях и проскочил раньше, а главное, моя «славянская», как оказалась, внешность его возмутила, и он произнёс: «Убирайся к себе в Ленинград — тут моя земляк».

Русские молчали, а остальные таджики были с ними согласны. Все были напряжены, а мне стало смешно и приятно, что меня перепутали, тем более что после прочитанных книг Достоевского действительно мечтал жить в этом городе. Поэтому я на таджика даже не разозлился, а был ему как-то благодарен. На работу я приехал в этот раз вовремя, хотя и не знал, зачем я туда еду. Вернее, я знал зачем — чтобы деньги два раза в месяц получать. Я не знал только одного, что мне там делать? Становилось с каждым днём всё сложнее. Я уже примелькался в цехах. Рабочие давно перестали ко мне приставать со своими дурацкими вопросами или надеяться приспособления от меня получить. Но этот Пузач — главный конструктор, ещё на что-то надеялся и смотрел на меня волком! Как будто я ему рубль задолжал! Он меня тоже уже давно раздражал своими назойливыми приставаниями и надеждой, что с моего кульмана получит чертежи каких-то приспособлений, какие-то ручки к холодильнику «Памир»! Мне, например, старая ручка нравилась, что вдруг этому Пузачу какую-то «другую» ручку, захотелось! Как будто та, которая сойдёт с моего чертежа, если сойдёт, будет лучше. Конечно, она была бы оригинальнее и веселее, но она всё «не сходила и не сходила»! А я продолжал изображать муки творчества на лице, когда стоял у кульмана или произносил «пошёл в цех». У брата всё складывалось, я чувствовал, значительно успешнее. Он что-то на своём заводе делал. Но ему не надо было чертить — он администрировал, а это ему удавалось лучше. Он стал вскоре комсоргом завода, со времён службы в армии состоял членом партии. Политическая деятельность тоже обеспечивала ему неприкосновенность со стороны начальства. На заводе он стал популярным и уважаемым человеком.

«Ну что, — объявил он мне как-то в пятницу, — пойдём в горы? Завтра собирается компания из альпинистов и не только альпинистов. Как ты себя чувствуешь с желудком? Может, не стоит? — спросил он. — Это километров сорок только в одну сторону от посёлка Каратаг — какое-то высокогорное озеро Тимур-Дары. Хотя и я не думаю, — продолжал он, — что маршрут очень сложный или опасный. Для альпинистов это просто разминка перед тем, как они пойдут через месяц на Пик Ленина на Памире. Один из них пойдёт даже на костылях с переломом ноги». — «А этот, Петя тоже пойдёт и его „костяшка“?» — спросил я. — «Наверное, пойдут». — «Ну, если она пойдёт, то стыдно мне не пойти» — сказал я. «А желудок? — спросил брат. — Если ты не пойдёшь, то я тоже не пойду, — добавил он. — Давай лучше не пойдём, всё же ты не делал рентгеновских снимков желудка, и мы не знаем, всё ли у тебя зажило?». Как только я услышал про рентген желудка, меня сразу затошнило, и я уверенно сказал: «Пойдём!».

Компания собралась человек двадцать! Здесь действительно оказалась и «костяшка» с Петей. «И ты здесь?» — спросила она. «Пока здесь, — ответил я, — а где Пузач, почему он не пришёл?» — спросил я. «Его ещё не хватало!» — засмеялась она. «Может, было бы и не плохо, — разгорячился я, — ведь обрывы будут на пути!». «Костяшка» на меня испуганно посмотрела и спросила: «Петя, что, обрывы будут на пути?!». — «Обещали — не будут, — успокоил ее Петя, — сам там ещё не был». — «Где, в обрыве?!» — мрачно пошутил я. «Нет, на Тимур-Дары», — сказал Петя, не поняв юмора. Мне тоже не очень было весело, в голове вертелось врачебное: «Погибнешь в самом неподходящем месте!». «Чем не подходящее место? — подумал я. — Всё для этого есть: никакой диеты, хотя я и так её не соблюдал — главное, было бы что поесть! Физическая перегрузка, и к тому же стресс — делали врачебные обещания ещё более реальными. И если „закровлю“, то уж точно никто не спасёт в горах!». Но отступать было некуда. И мы двинулись в путь! У всех было килограмм по двадцать: рюкзак с консервами, палаткой и другой «гадостью». Один из альпинистов по фамилии Малкин оказался преподавателем кафедры анатомии мединститута. «Хочет поступать к вам», — указал на меня ему брат. Малкин равнодушно на меня глянул и произнёс: «Не думаю, вернее, уверен, что это нереально!». — «Почему?» — спросил брат. «Всё против него, — указал на меня Малкин, — еврей, по-моему», — засмеялся он. «А ты?» — спросил брат. «То были другие времена, — ответил Малкин и пояснил: — У нас ректор — академик, если слышали, хирург по сердечно-сосудистой патологии, очень „любит евреев“ — старается всех еврейских преподавателей выжить. К тому же, — указал на меня Малкин, — он не по специальности — после машиностроительного техникума». «Ещё даже „не после“», — промелькнуло у меня. «Не местный даже, и ещё из такого „страшного“ города — Бердичев! В общем, честно скажу — шансы нулевые! Советую не мучиться и поступать в политехнический институт, туда могу помочь», — закрыл мне шансы в мединститут Малкин, но открыл в политехнический. Меня сразу затошнило от слова «политехнический»! «Я вам честно скажу, — никак не мог успокоиться, Малкин, — если бы я сейчас мог все изменить, то сам пошёл бы в политехнический. Что такое врач? Врач — это несчастный и бесправный человек с мизерной зарплатой и недовольными пациентами! А учёба в мединституте — это зубрёжка. Одна моя кафедра анатомии чего стоит! Сколько студентов вылетело уже на первом курсе из-за анатомии! Трупы, все названия на латинском, еженедельные зачёты, экзамены». Слово «трупы» меня слегка напугало, я с детства их боялся и даже похорон избегал, и тут же подумал: «Странно всё в жизни: кто чего-то не любит и не хочет — это имеет! Он ненавидит медицину, и поэтому на кафедре анатомии трудится.

Его „пациенты“ — трупы, и то, оказывается, им не довольны. Живых не любит, а пошёл в медицину, и даже кандидат медицинских наук. А я мечтаю стать врачом — и у меня нулевые шансы. Вот бы с ним поменяться: его к Пузачу, а мне иметь дело даже с плохими пациентами. Ведь я и есть тот самый „плохой пациент“! Куда уж хуже — после язвенного кровотечения специально пойти туда, куда не советуют врачи и где они обещают мне гибель». Эти мысли были по ходу маршрута, который шёл уже на полную катушку! Приходилось стараться поспевать за впереди идущими альпинистами. За ними двигались две худосочные сорокалетние тётки. «А это что за „шваль“ такая?» — спросил я у брата еще в самом начале. «Ты посмотришь потом на эту шваль, как они легко пойдут. Они были уже на Пике Ленина, одна из них, кстати, тоже из мединститута, преподаёт на кафедре физики», — заступился брат за «шваль». «Можно уже начинать сдавать вступительные экзамены», — подумал я. Действительно, «шваль» передвигалась довольно быстро. За три часа прошли километров двадцать — полпути, и наши альпинисты, наконец, объявили получасовой привал. Я побежал искать уединённое место в горах, где можно было бы проверить, не «кровлю» ли я. Убедился, что нет, и сердце радостно забилось, я повеселел — 20 км прошел без кровотечения! Обрадовал и брата. Поев консервы, запив чаем, приготовленным в кастрюле на костре, отправились дальше. Эти альпинисты были безжалостными тварями. Они шли быстрым темпом, тропы становились всё уже, а мы выше поднимались. Шёл мелкий дождь, и тропы становились всё более скользкими — мокрая глина. «Костяшка» уже давно сдохла, хилый маленький «рюкзачочек» болтался в разные стороны на её худосочных бёдрах, сверху в такт тряслась ее головка.