Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов

— Напомню то, что всем известно, — продолжал отец Александр, дождавшись тишины. — И церковь и атеизм не терпят бездушия. Найдутся служители церкви, которых я хотел бы спросить: как смеете восходить на алтарь, если помыслы ваши своекорыстны? Но и вас, почтенный лектор, я хотел бы спросить: с чего вам вздумалось, что вы пропагандист?

— Я, гражданин священник, не допущу, чтобы меня учил поп. Я сам учитель.

Тарутин захлопнул свою папку. Такой жест делают, чтобы уйти, но уйти он не мог, надо было добавить еще что-нибудь более веское. Священник не дал ему передышки.

— Учить — значит нести в себе разум, волю и сердце. Это святая троица одинаково свята для верующих и неверующих. Ответьте своей совести: есть ли эта троица в вас? У нас сейчас полемика. Я утверждаю: нет, нет и нет! Что ответите вы?

— Кому же все-таки отвечать-то надо — вам или совести? — спросил Тарутин.

Ответ был находчив. Священник охотно развел руками: «Сдаюсь!»

Когда в зале зааплодировали, Пашка Фомин тронул Карякина за плечо:

— Создает видимость равного боя. Игра в поддавки.

Карякин с сомнением покачал головой. Его занимало другое: священник пока не привел ни одного довода в пользу бога. Если забыть про рясу, на эстраде стоял человек вроде Карякина самого: востер, насмешлив, атеист.

Из зала крикнули:

— Дядя Афоня хочет спросить!

Встал дядя Афоня, слесарь автобазы. Сильно волнуясь, он сказал:

— Лично я, гражданин священник, слышал, что библия книга вздорная. Сам я ее, конечно, не читал…

— Не читал, так помалкивай!

— Садись, Афоня! Ты свою речь сказал.

Когда шум улегся, священник опять обратился в зал:

— Несколько слов о библии. Можно не признавать ее богодухновенной книгой. Можно отнестись к ней как к собранию случайных рукописей. Считать же ее вздорной… Если это так, то как же недалеки были люди, всерьез изучавшие эту книгу столетиями. — Тут он повернулся к Тарутину. — А ее изучали: Мартин Лютер, Бенедикт Спиноза, Готфрид Лейбниц, Юлиус Велльгаузен, Георг Гегель, Давид Штраус, Людвиг Фейербах, Бруно Бауэр, Фридрих Энгельс… — Он помолчал, как бы прислушиваясь: достаточно ли имен, соблюдена ли мера? — Достаточно, — сказал он вслух. Все уловили пренебрежение. «С тебя достаточно», — хотел он сказать Тарутину.

Другой человек открылся на момент в священнике: истый поп открылся. «Без дымовой завесы трудновато, — не преминул отметить Карякин. — Эко хвост какой пустил — от Лютера до Энгельса».

Будто подхватив эту мысль, какой-то парень — студент, судя по всему, — встал посреди зала возмущенный, вихрастый и весь расстегнутый, как в драке.

— Напрасно вы тут, гражданин священник, пытаетесь напустить туману!

Парня хотели утихомирить, но он строптиво отмахнулся.

— Напрасно! — повторил он. — Думаете, если свалить в одну кучу Спинозу и Энгельса, то ах как это будет убедительно?

— Может, вы и Ленина помянете? — подхватил Тарутин.

Священник не дал этой искре разгореться в успех.

— Для Ленина проповедь атеизма была частью великого дела. А мы с вами, — жест в сторону Тарутина, — после этой лекции пойдем кормить наших кроликов.

— Га-а-а! — прокатилось в зале: оказалось, кролиководство противника попу было известно тоже.

Тарутин на этом кончился. Он схватил портфель и принялся искать лесенку, чтобы спуститься в зал и уйти.

— Ну, что я тебе говорил! — хлопнул себя по коленке Пашка Фомин, точно так, как это делают болельщики на футболе.

Тут в самом деле было что-то от этой огневой игры: комбинации, переброски, обманный маневр, расчет, риск, удар! И уже нельзя спастись: мяч летит с неотвратимостью. Гол! «Га-а-а!» — всколыхнуло стадион.

— Два — ноль в пользу попа! — провозгласил Сашка Грек.

Тарутин в замешательстве так и не нашел лесенки спуститься в зал, он ушел за кулисы. Отец Александр о нем пожалел. Он даже сделал шаг за Тарутиным следом, как бы желая крикнуть: «Куда же вы?»

«Ну да! — усмехнулся про себя Карякин. — Избивать-то теперь кого?» Священник показался ему жалким. «Пойдем кормить наших кроликов». Какие-то свои «кролики» были и у него. Карякин потер лоб: «Ну дела!» За спором явным тут скрывался другой спор: тайный, острый и более долгий спор человека с самим собой.

Эта догадка Карякина ошеломила. «Ясно, как ясный день. Ну конечно же!» — окончательно утвердился он, наблюдая за попом. Тарутин был для него мишенью, и он же был для него опорой, к нему можно было хоть как-то внутренне «прислониться». Без Тарутина поп оказался на эстраде потерянным, несмотря на кажущийся свой успех, — вот что видел Карякин. Поп стоял, чуть расставив ноги и опустив руки, — поза вызывающая, это видели все. И только Карякину одному видно было другое: слишком уж неподвижно стоял этот поп, словно бы с удивлением каким или в оцепенении — чувство и поза человека, осознавшего себя в пустоте.

Говор, говор, движение в зале — все принялись спорить. Все разом поднялись и стали доказывать каждый свое. Защищали Тарутина, говорили, что безобразие это — позволить попу так оконфузить человека. Другие, напротив, считали, что Тарутину с его кроликами так и надо! А третьи держались мнения, что незачем размахивать руками, спорить с каким-то дурацким попом о его дурацком боге. Куда полезней было бы выступить и сказать, чтобы детсад расширили и чтобы мясо было в магазине каждый день.

Отец Александр стоял над залом победоносно — так всем казалось.

Пашка Фомин дотянулся до Карякина:

— Владимир Сергеевич!..

Он развел руками, желая сказать этим, что дальше так оставаться не может, попу надо дать отпор. Карякин ответил: «Не горячись». Предположение его оправдывалось все более. Это было захватывающе интересно, но требовало какого-то (Пашка был прав) вмешательства. «Срезать» попа было бы сейчас нетрудно. Но Карякин не столько умом понимал, сколько чувствовал: не надо. «Уходящий поп», — видел Карякин. Это требовало какого-то другого подхода, а какого — не было времени сообразить.

В первом ряду встал любознательный старичок. Он откашлялся и спросил очень интеллигентным голосом:

— Не кажется ли вам, что многие евангельские заповеди — это наши, советские заповеди? А именно: не убий, возлюби ближнего…

— Не прелюбодействуй! — вставил Сашка Грек.

В зале опять грохнул смех. Старичок сел и забормотал что-то себе самому. Обиделся.

«Ах ты дьявол!» — сокрушался Карякин. Не столько Тарутина надо было спасать, сколько попа самого — вот какая странная задача перед ним обрисовалась. Воспользоваться, что ли, пошлыми этими заповедями? Сказать обычное: заповеди общечеловечны, каждое общество вкладывает в них свои понятия, христианское «не убий» ничем не похоже на наш социалистический гуманизм и так далее. Не годилось. Прописи могли бы удовлетворить разве только чистенького старичка.

Пашка Фомин встал. В чем-то по-своему и он рассудил правильно: мелочные