Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дядя Афоня из автобазы, неожиданно оказавшийся активней всех, сказал:
— Я, конечно, извиняюсь. Выходит дело, бог-то сам по себе не плохой, просто богословы его переиначили на свой аршин. Я думаю, может, вернуть первого-то бога, раз такое дело? Если хороший был?
Все засмеялись. У дяди Афони уж планида такая была: что ни скажи — смех. Священник внезапно и живо обернулся — глянуть на дядю Афоню, на своего союзника. И тогда не дяде Афоне из автобазы, а ему, священнику, Карякин загородил еще один путь:
— Нет, отец Александр! Никак не получается, чтобы вернуться. Ну никак! Протопопы Аввакумы были смешны еще при жизни. А Реформация в шестнадцатом веке не церковь реформировала. Жизнь она пыталась реформировать — вы это знаете. А сейчас, отец Александр, с амвона влиять на жизнь нельзя — вы это тоже знаете. Такая логика века, отец Александр, такая его правда.
Зал опять подняло.
4
Вдруг, не дожидаясь тишины, священник поднялся с такой решительностью, что Карякин невольно сделал шаг назад.
— Нельзя отметать все! Вот так все до основания отвергать, и в пыль, и в дым, и развевать по ветру, как прах! Вы зовете это «воинственность». Но это нетерпимость!
— Тише! Тише! — прошло по залу.
— И если правда, что истина ваш бог, то ждите кары. За неверность! Мы можем как угодно критиковать религию, но мы одного только не можем: критиковать истину. Религия живет более тысячи лет уже после того, когда, по всем расчетам, ей бы покоиться в гробу. Отчего же такое? Не оттого ли, что доброе начало в религии не только было, но и осталось? Это любовь и вера, две сущности, которые можно толковать вкривь и вкось, но которые едины и вечны. Это также надежда наша на всяческое добро. Как угодно ее толкуйте, только она живет. Путеводный огонек… Горит и не гаснет.
Карякин слегка подпрыгнул и сел на барьер оркестровой ямы. Ему хотелось бы в этот момент прыгнуть повыше куда-нибудь, а то и похлестче штуку отмочить. Фигу бы ему поднести под нос, жаль, что нельзя. «Любовь и вера… Последний его оплот, — подумал Карякин. — Ну ладно, отец Александр!»
— Ну ладно, — сказал он. — Это какая же любовь-то? «Любите врагов ваших» — эта, что ли? Всеобщая любовь не христианское изобретение. Еще Аристотель допускал дружбу между рабом и господином. Этому же учили и его последователи. Филон восхвалял любовь. Гуманизм античной культуры весь на этом стоит. Сенека взывает о милосердии к рабам… Вообще стоики учили, что человек рожден не для себя, а для других, — благородная идея! Куда более глубокая, чем истерическое «любите врагов ваших».
— Это не тот разговор! — решительно встал священник. — Вы не свет бросаете на предмет, а тень. Разве так предмет увидишь? Неважно, кто первый сказал «любовь» — Сенека или Христос. Важна сама любовь…
Да, ему нужно было отстоять свой последний оплот — Карякин понимал это.
— Отец Александр! Я не к тому про стоиков, чтобы выяснить, кто первый сказал «а». Стоики тоже были не ангелы. В их учении было много здорового, но и чепухи всякой тоже немало было. Эпикур не зря называл их старыми бабами. Не в том дело, что христианство пользовалось чужими идеями, а в том, что если и попадало сюда что светлое — любовь, например, — то и это ставилось с ног на голову. Любовь и вера едины? Вы ошиблись, отец Александр. Из двух сестер одна верховодит, а другая у нее под каблуком. Любовь — Золушка. Только в сказке Золушка торжествует все-таки, а в христианстве — нет. Потому что христианство — это сказка злая, отец Александр. Любовь и вера в ней едины наподобие того, как един двуликий бог Янус: лицо веры обращено к богу, а лицо любви — к человеку. Любовь — она, отец Александр, в сущности атеистична — вот ведь что! Бог, который противоположен человеку, ей непонятен. Теперь обратимся к вере. Вера в бога жестока по природе. Она тупа, слепа и не стыдится этого. Есть верующие люди, есть неверующие. Церковь говорит: все равны. Но религия так не говорит! Верующий имеет бога-союзника, а неверующий — бога-врага. Разве это равенство? Вера в бога требует загробной жизни. Почему? Там не будет противоречий, там будет ясность: ад и рай. Вера в бога нетерпима и неизбежно переходит в ненависть. История христианских ужасов тому свидетельство. От веры в бога требуется, чтобы она была в окружении добрых дел. Почему? Да потому, отец Александр, что к добру она равнодушна — как раз поэтому.
— Это странная мысль! — встревожился священник. — Какая странная мысль! Я знаю верующих, которые истинно добры, которые не знают ни зависти, ни злобы, ни тщеславия, ни стяжательства. Что делать с ними? Как их под вашу формулу подвести?
— Вам нравятся старые девственницы? — спросил Карякин. — Девство — высшая добродетель для веры, но никакая не добродетель сама по себе. Это уродство. Не будем сводить речь к отдельным людям, а соблюдем, как вы изволили выразиться, «высоту всеобщности». Не знают зависти и тщеславия? Допустим. Но истинная вера в бога требует от человека полного самоотрешения: «Блаженны нищие духом». Не знают злобы? Допустим. Но истинный христианин, если его ударят по левой щеке, обязан подавить в себе естественное человеческое достоинство и, любя врага своего, подставить ему под удар и правую щеку. Вам известны верующие, которые не знают стяжательства? Пусть так. Но самый доблестный христианин тот, кто добровольно гол, кто умерщвляет свою плоть голодом, выставляет напоказ свои язвы, кто радость видит только в страданиях. Иными словами, чем больше добро противоречит природе человека, тем оно выше для веры. Вера в бога придает добру характер отрицательный, характер зла.
— Подобно тому как красноречие может иметь характер косноязычия, если забыть про действительность, — перебил священник. — Оглядите жизнь и увидите: осмеяна в человеке жажда покоя и милосердия. Есть немалое множество уставших и поверженных в жизненной борьбе. Для них все больнее болит вопрос: где пристать душой? К чему приклониться человеку? А не попробовать ли, что за штука такая — опиум? Говорят, помогает.
Он оглядел притихший зал: лица, лица. И были
