Улица Сапожников - Дойвбер Левин

— Пьют! Винтовки в один вяжут. Играет на гармошке.

На опушке в самом деле кто-то заигран на гармошке. Играл он что-то деревенское, грустное и тягучее. Два-три голоса подхватили мотив, негромко запели. Гармошка — на басах — грустила и жаловалась, как человек, а люди — хрипловато, чуть пьяно — вторили ей. И лес шумел.

— И-эх, — вздохнул Андрюшка. — ладно играют черти.

Вдруг гармонист резко, бее; перехода, заиграл плясовую. Начал он с частой мелкой дроби, будто горох сыпал из мешка: так-так-так-так. Оборвал. И снова начал, но уже медлительно, плавно. Не гармошка наяривает — пава плывет.

— Дай-ка бинокль, — сказал Ирмэ.

Иоганн дал Ирмэ поглядеть в бинокль — и вдруг все пропало: костры, бандиты, лес. Тьма лезла в глаза. А вдали — не видать где — играл гармонист.

— Которая-то сторона приближает? — сказал он. — Я что-то забыл.

— Ты с малой стороны гляди, — сказал Иоганн.

Ирмэ перевернул бинокль. Посмотрел — и прямо осел. Бандиты были совсем близко, — ну, рукой достать. Тьфу ты!

— А хитрая она штука, бинокль, — сказал он Иоганну. — Небось, почище очков?

И лесная опушка, и костры, и бандиты встали перед Ирмэ четко, будто рядом. Он видел отдельные деревья, высокие, смолистые сосны, стволы их отсвечивали от костров. Костров всего было три. Но два, которые поближе, еле тлели, потухали. Вся бандитская орава — человек сорок — собралась вокруг третьего костра. На него навалили столько хворосту, соломы, сучьев, что почти совсем было заглушили огонь Но огонь не сдавался. Он вырывался из всех щелей. Он лез, полз, карабкался вверх, — ветер был хорошим поддувалой, — и вот вырвался, пролез, и костер запылал сразу и весь, от основания до верхушки. Огонь гудел, шумел, трещал, лаял. Казалось, сейчас запылает все вокруг — трава, деревья, лес.

Но бандиты — те хоть бы что. Они спокойно расселись, разлеглись вокруг костра. Один развалился у самого огня. Над ним вспыхивали и гасли искры, летали огненные лапы, дым волной обвивал его с головы до ног, а он лежал недвижно, колодой, большая дылда в больших сапогах. Неподалеку стоял другой бандит — Ирмэ хорошо его видел, — хват в галифе, в куртке офицерского покроя, в желтых, до колен зашнурованных сапогах, невысокий коренастый, бритый, с английскими, тщательно подстриженными усиками. «Городская птица», подумал Ирмэ. Заложив руки в карманы брюк, крепко поставив кривые короткие ноги, с папиросой в зубах, он стоял, смотрел, сощурившись от дыма, на спящего дылду и улыбался. Потом подошел и носком сапога пнул его в бок. Тот не пошевелился — спал. Франт что-то сказал. Вокруг загоготали.

— Ржут, жеребцы, — проворчал Хаче.

— Балуют, — сказал Андрюшка.

Ирмэ поискал гармониста., Ага! Вот он! Шагах в десяти от костра на пне сидела свинья и играла на гармошке. Ирмэ удивился: до чего похож! Пухлые, будто надутые щеки, заплывшие узкие глазки, короткая шея, нос пуговкой — свинья-свиньей. Он низко склонился над гармонью, с остервенением рвал меха и, играя, притопывал ногой. Вокруг сидели бандиты. Было тут всякой твари по паре — и юнцы, совсем мальчишки, чубатые, щеголеватые, и бородачи в армяках и в бараньих шапках. Всего больше было парней лет в двадцать — двадцать пять — дезертиры. Эти были в шинелях.

Один бандит, раздувая меха гармошки, играл. Другой бандит — в гимнастерке, без шапки, чуб на глаза — плясал. Плясал он так, что Ирмэ залюбовался. «Лихо пляшет, собака!» думал он. Выступил бандит лениво, как бы с истомой: он медлительно и плавно прошел раз по кругу и остановился, стал. Опустив голову, руками упершись в бока, он стоял, смотрел на носки своих лакированных сапог и скучал, ждал чего-то. Гармонист заиграл быстрей. Несколько голосов запело. И вдруг плясун чикнул, топнул и пошел. Не дошел — рванулся. И следом гармонист рванул гармонь, пустил ее на самых высоких нотах, трелью. Но ему, борову, не угнаться было. Ку-да! Плясун шел на носках, шел легко, будто его носило ветром. Потом, не сходя с места, забил каблуками. Потом пустился приседать, далеко вперед выкидывая ноги. И вдруг вскочил, подвинулся вверх и закружился все быстрей, быстрей, вихрем. Ему мало было гармошки, — он вопил, голосил, подхлестывая себя нечленораздельными дикими криками: «Гей! Геть! Гарр!»

— Во пляшет! — восхищенно прошептал Андрюшка.

— Сначала человека режет, потом танцует, — проворчал Иоганн. — Бандит!

— Рыжий, слышь-ка, — сказал Хаче. — Ты с биноклем — так примечай. Понимаешь? Потом доложить-то надо будет. Пулеметов не видать?

Пулеметы были. Два пулемета, стволами повернутые на деревню. Но Ирмэ смотрел не на них. Ирмэ смотрел на плясуна. Знакомая морда. До чего знакомая морда! Где же он его видел? Когда?

К плясуну подошел франт в желтых сапогах. Он хлопнул его по плечу и что-то сказал. Плясун загоготал, мотнул готовой. «Петруха!» крикнул он так громко, что даже в овраге слышно было.

«И голос знакомый», подумал Ирмэ.

На крик отозвался бандит в форменной фуражке, плотный дядя с плоским лицом, нос поленом, усы ребром. Ого! Усатый стражник, никак? Белоконь? И сразу же Ирмэ узнал и того, плясуна: Степа! Слободской Степа!

— Хаче, — сказал он, — глянь-ка в бинокль вот на того, в гимнастерке. Узнаешь?

Хаче посмотрел.

— Узнаю, — спокойно сказал он, — Степа.

«Значит, так. Верно. Степа. Слободской Степа. — Ирмэ усмехнулся. — Молодец, Степа! Держись! В гору идешь, Степа! Так. Так».

Ирмэ осторожно нащупал винтовку, приставил к плечу, прицелился. Хорошо стоит, собака, четко стоит. Эх, кабы можно! Нажал собачку — и…

— Очумел? — сказал Хаче.

— Чего? — Ирмэ быстро убрал винтовку.

— Никак, палить собрался?

— Кто палить? — встревожился Иоганн. — Нельзя палить, не смей!

— Еще что! — проворчал Ирмэ. — Скажет Цыган! Тоже!

— Ты, рыжий, дурака-то не валяй! — сказал Хаче. — Понял?

— Ладно, — буркнул Ирмэ. — Помалкивай.

Андрюшка, пошевелился и тихо заговорил.

— Пришли это они, — заговорил он, будто продолжая прерванный рассказ, — а Семен-то уж спать лягает. «Давай, — говорят, — самогону и денег пять тысяч, николаевскими, а то — гляди». А Семен-то и говорит…

— Погоди, Андрюшка. — сказал Ирмэ. — Не лезь.

Усатый стражник встал и подошел к Стене. Он был пьян и качался, но лицо у него было такое же, как всегда, плоское и хмурое, скучное лицо. Он подошел к Степе и остановился.

— Петруха! — сказал Степа. Он кричал, хотя усатый стоял рядом. — Петруха! Друг! Спляши-ка, а?

Усатый глядел на Степу оловянными глазами и, видимо, ничего не понял, ни в зуб.

— Петруха, а, Петруха, — голос у Степы стал жалобный, тихий, — будь другом, а? Вот так, а?

Степа присел. И, глядя на него, усатый тоже присел. Степа поднялся — и усатый поднялся. Степа снова присел — и усатый снова присел.

— Вот так! — кричал Степа. — Вот так!

Они долго приседали друг перед другом, усатый и Степа. Наконец Степе надоело. Он хватил усатого сапогом по животу. Тот, крякнув, повалился.

«Забавляется, вор, — думал Ирмэ. — Вали, брат. Вали, покуда к стенке не приставили».

— «Нету, говорит», — продолжал шопотом Андрюшка, — «как хотишь, — хотишь — бей, хотишь — режь, а денег, говорит, нету…»

— Погоди, Андрюшка.

Усатый повалился, а Степа склонился над ним и напевно, как поп, затянул:

— Упокой, господи, душу раба твоего…

Ирмэ вспомнил, как тогда ночью, у реки, Степа мигал ему прозрачным, светлым глазом, подло так, воровато. А потом угнал Герша куда-то к черту в Сибирь. И — героем ходил: ай да мы.

— Скоро итти, — сказал Иоганн. — Пора.

Потом, — он не забыл, нет, — как Степа ловил его у моста. Он, Ирмэ, залез тогда под фургон, а Степа, — пьяный, на груди — Георгий, через плечо — гармонь, — бил сапогом по колесу фургона и кричал: «Вылазь, говорю!»

Положив палец на курок, Ирмэ целился Степе в голову. Эх, кабы можно.

— Ошалел, рыжий! — крикнул Хаче. — Брось!

И рванул Ирмэ за плечо. Рванул сердито, что силы. Ирмэ качнулся, присел. И вдруг — бах — винтовка выстрелила гулко, будто в пустую бочку ударили.

Ирмэ испугался, похолодел. Что наделал-то, рыжий? Испугался, вскочил и — ходу. Он не видел, куда бежит, но впереди бежал Хаче, и Ирмэ помнил: не отставать. «Нельзя отстать! — думал он. — Только бы не отстать!»

Он бежал, бежал — и вдруг споткнулся. Споткнулся и упал. Упал и завопил от страха: он хотел подняться, а не смог, — на него навалился кто-то. Кто-то дышал ему в затылок, сухие цепкие пальцы сдавили горло, и голос, незнакомый, сиплый, — неужели Иоганн? — прошипел в самое ухо: «Убью, чорт!»

Глава четвертая

На привале

Ирмэ лежал на траве хмурый, злой и цыкал зубом.

«Так, рыжий. Показал ты себя. Разведчик. Такого, брат, разведчика к стенке надо. Иоганн верно говорит: расстрелять такого мало. Весь отряд ведь, шкура, подвел. Подошли к лесу, а бандитов-то и след простыл. Дураки они? Герш молчит. Хоть бы кричал. Хоть бы раз в зубы дал. А то — молчит. Да-а».