Модильяни - Кристиан Паризо

На прогулках, выделяясь среди прохожих роскошной горностаевой накидкой и обилием золотых украшений, баронесса торжественно и не без некоторого высокомерия шествовала среди кружка друзей, который составляли Пикассо, Брак, Делоне, Леже, Бранкузи, Макс Жакоб, литератор Фредерик Заузер, писавший под псевдонимом Блез Сандрар, Архипенко, Цадкин, Северини, Маринетти, Кирико, а иногда и Модильяни, который присоединялся, предварительно угостив всю компанию скромными «бутербродами по-русски»: он клал на блюдо кусочки печенья, намазанные разным повидлом, и, вальсируя, обносил всех. «Самыми жалкими бутербродами, — шутил Макс Жакоб, — выглядели сам Модильяни, Сюрваж, Ортис де Сарате и я; мы являли собой этакие утратившие свежесть сандвичи с ростбифом».

Модильяни еще раньше видел работы Леопольда Сюрважа на Осеннем салоне 1911 года: русский художник выставил два рисунка, акварель и декоративное панно. Когда же он встретил его на помпезных вечерах, задаваемых баронессой, тот уже работал над серией абстрактных калейдоскопических композиций под названием «Цветные ритмы» и над рисунками для мультипликационных фильмов, сильно опережавшими свое время. Это была живопись в движении. В «Парижских вечерах» Аполлинер представляет творческие опыты художника как подлинное продвижение вперед в области, смежной с пластическими искусствами и с кинематографом. «Предвижу, — писал он в „Пари журналь“, — что подобное направление поисков явится для живописи тем, чем музыка стала для литературы». Леон Гомон хотел было привлечь Сюрважа к созданию фильма, но этому помешала война. И потому художник, не имея в своем распоряжении кинематографа, ограничивался демонстрацией живописных эскизов.

В июле 1913 года в Париже появляется еще одна колоритная фигура: японец Леонард Цугухару Фуджита. Он очень быстро становится приятелем Амедео. Ему, сыну генерала, врачу императорской армии, двадцать семь лет. По окончании лицея он занимался в Токийской школе изящных искусств, потом получил от своего отца разрешение поехать в Париж. Оказавшись во французской столице, он в первый же день отправился в «Ротонду», а затем в «Купол» и там со всеми перезнакомился. По-французски он насилу мог два слова связать, но почти тотчас почувствовал себя как дома. Всех подкупали его приветливая внимательность и яркая одаренность: этого маленького забавного человека, знавшего все о классическом искусстве, щеголявшего в греческой тунике, спартанских сандалиях, с широкой лентой вокруг головы и ожерельем из больших деревянных шаров на шее, здесь приняли безоговорочно.

Впрочем, вскоре он сменит прежнюю манеру себя подавать на совершенно иную и весьма эксцентрическую, зато сохранявшуюся до конца жизни: волосы коротко острижены в кружок «под Жанну д’Арк», маленькие круглые очки в костяной оправе и кольцо в ухе. Одежду себе он шьет сам из набивных тканей: это просторные куртки и шаровары, удерживаемые на талии широким шарфом, а поверх набрасывает традиционное японское кимоно, охотно отдавая дань традициям предков, особенно когда в своей мастерской на улице Деламбр, прибранной на японский манер, с низенькими столиками, подушками на полу и приглушенными тонами обстановки, создающей атмосферу интимности, он угощает зеленым чаем своих европейских друзей, а те вспоминают, какие драгоценные следы оставили японские эстампы в творчестве их великих предшественников, начиная с Ван Гога, Мане и Тулуз-Лотрека.

Ортис де Сарате и Модильяни предложили новому другу присоединиться к ним и вместе присутствовать на открытии Осеннего салона, распахнувшего свои двери 15 ноября под куполом Гран-Пале. По его собственному признанию, Фуджита так и застыл с разинутым от восхищения ртом перед тремя с лишним тысячами рисунков и полотен, от которых закипала его кровь. Именно там, в Гран-Пале, он решает никогда не возвращаться в Японию и стать одним из тех, кого выставит на обозрение Салон следующего года.

В том же июле 1913-го, однажды глубокой ночью постучавшись в дверь мастерской литовского художника Пинхуса Кремня, в «Улье» появился Хаим Сутин. Пинхус Кремень, бывший еще и скульптором, вскоре, в 1915 году, придет к решению целиком посвятить себя живописи. Именно он, год назад выманивший из России другого своего соотечественника, пейзажиста Михаила Кикоина, теперь содействовал приезду во французскую столицу Сутина. Хотел, чтобы он разделил с ним то, что можно назвать попросту собачьей жизнью, но, по крайней мере, тут не было вдобавок к прочим невзгодам российской несвободы и преследований: еврею во Франции тогда жилось гораздо легче, нежели в царской России. Сутин появляется в Париже наголодавшийся, в грязных обносках, весь взъерошенный да еще и завшивевший. Легенды о его равнодушии к внешней благопристойности будут преследовать этого художника еще годы и годы.

Сутин родился в Смиловичах, еврейском местечке неподалеку от Минска. Он был вторым из одиннадцати детей в бедной, невежественной и очень религиозной семье, где и слышать не хотели ни о каком художественном призвании. В семь лет маленький Хаим крадет нож, чтобы обменять его на краски. Чтобы наказать сорванца, отец запирает его на двое суток в погреб, полный крыс, откуда малыша извлекают полуобезумевшим. Чуть позже сын местечкового раввина, подглядев, как Хаим куском угля набрасывает портрет отца, что строжайше запрещено постулатами иудейской веры, наябедничал родителю. Собственный папаша отколотил беднягу так, что тот угодил в больницу, по выходе откуда раввин, быть может, чтобы избавиться от вечного ослушника, или, как знать, потому, что подозревал в нем способности и вдобавок желал спасти от отцовского деспотизма, посылает мальчика за свой счет в вильнюсскую Школу изящных искусств. Именно там он свел дружбу с Пинхусом Кремнем и познал все муки: расистское презрение окружающих, унижения и преследования, наводящие смертный ужас.

В Париже Хаим записывается в Школу изящных искусств, посещает мастерскую Фернана Гормона, который заступил на место Гюстава Моро, ушедшего из жизни в 1898 году, и построил весь процесс обучения на копировании полотен, выставленных в Лувре. Сутин прилежно ходит в Лувр, открывает для себя музыку благодаря циклам концертов, знакомивших широкую публику с новыми отечественными и мировыми свершениями в этой области, — названные по именам их организаторов, они получили известность как «Концерты Колонна» и «Концерты Ламурё». А еще он работает в борделях, обитых пунцовыми тканями и поражающих его обилием красивых женщин, исполненных томной неги. Слишком бедный, чтобы позволить себе собственную мастерскую, хотя бы даже в «Улье», он в первое время работает у своих друзей, то у Кикоина, то у Кремня, иногда забредая и к кому-нибудь еще. Подчас ему приходится проводить ночи за выгородкой под лестницей или на скамейке в парке. Именно в «Улье» Кремень знакомит его с Модильяни.

— Когда живешь в такой грязной дыре, как Смиловичи, — часто говорил он Амедео, — невозможно даже представить себе, что существует город Париж и там играют Баха.

Модильяни, человек совершенно иного культурного уровня, испытывал нежную симпатию к этому неотесанному, восторженному и безусловно талантливому самородку. Ему захотелось как-то успокоить Сутина, чем-нибудь помочь. Привыкший с такой заботой, чуть ли не торжественно относиться к своей внешности, до того помешанный на чистоте, что перебирается из одной мастерской в другую с неизменной лоханью, чтобы было где принять ванну (хотя одному Богу ведомо, сколько раз в своей жизни он так переезжал с места на место!), он покупает для Сутина мыло и зубную щетку, приучает его мыться, пристойно вести себя за столом, аккуратно одеваться и показывает, как надо знакомиться с людьми, а кроме того, занимается его больным желудком, ибо у бедняги солитёр.

Сутин очень ценит помощь приятеля и делает успехи, ему даже удается получать кредит у содержателей кафе на улице Вожирар. В этой борьбе за выживание они становятся неразлучными товарищами по оружию и вместе выпивают, чтобы заглушить отчаяние. Вечерами, когда нападает великая тоска, итальянец дуется, ерепенится, становится агрессивным, а его приятель из Литвы остается грустным и молчаливым. И они долго молча смотрят друг на друга. Когда же Амедео, этакий новый Сократ, одаривает своего друга перлами мудрости, Хаим опасливо внимает, соблюдая дистанцию из почтения к превосходству собеседника. А когда Модильяни осведомляется, как поживает сейчас сутинская родня, в ответ он слышит неизменное:

— Чтоб им сдохнуть!

Беглеца из России преследуют воспоминания. Былые ужасы точат его, проникая даже на холсты. Он пишет разделанные туши, перележавшие, уже тронутые гнилью, их ему дают мясники с Вожирарских боен, а Амедео помогает дотащить эту добычу до мастерской. В Лувре Хаим часами простаивает перед полотнами Рембрандта, которые производят на него столь сильное впечатление, что он весь дрожит и стенает: «Это так хорошо, что я прямо с ума схожу!» — вот откуда взялось прозвище, данное ему собратьями: «Рембрандт из гетто». Впоследствии Сутин будет снова и снова приезжать в Амстердам, чтобы в который раз восхититься бесценными творениями фламандского мастера. Но, как и Модильяни, он останется вне господствующих художественных течений, его живопись, хранящая особую печать импрессионизма, однако ни в какую не поддающаяся более подробной классификации, поражает ранящими глаз густо-зелеными красками, скрежещущими на их фоне темно-синими и всеми разновидностями сочно-красных тонов и оттенков.