Модильяни - Кристиан Паризо

В открытке от 13 июня Модильяни пишет:

«Мой дорогой Поль, скоро я вернусь в Париж. В качестве предвестников посылаю к тебе на авеню Малакофф два маленьких куска мрамора. Я оплатил перевозку, но, если почему-либо понадобится доплатить несколько сантимов, можешь быть уверен, что по возвращении я все возмещу. Больше не распространяюсь, ведь скоро увидимся, тогда и побеседуем всласть.

Горячо и дружески

Модильяни».

Стало быть, сомнений нет: в последний раз Модильяни был в Италии весной 1913 года. Как и в 1909-м, Евгения встречает его тепло и радушно, друзья же реагируют с прохладцей. Он заходит в кафе «Барди», наголо остриженный, словно бежавший из тюрьмы уголовник, в маленькой каскетке с нарочно оторванным козырьком, в коротенькой полотняной курточке, в рубашке, расстегнутой на груди, в штанах, удерживаемых на талии шнурком, и в мягких туфлях на веревочной подошве, причем он яростно крутит на пальце вторую пару точно такой же обуви. Снова, уже в который раз, он эпатирует окружающих. Вдобавок он сообщает им, что возвратился в Ливорно из любви вот к таким удобным мягким туфлям и к запеканке с турецким горохом.

— Что здесь пьют? — повелительно осведомляется он тонким сиплым голосом и тотчас заказывает абсент, громко спрашивая у буфетчика: — А Ромити, случайно, не здесь? А Натали?

Такое поведение, по видимости непринужденное, но кажущееся оскорбительным по отношению к былым товарищам, которых он столько лет не видел, на самом деле не более чем неловкая попытка скрыть неуверенность в себе, а может, сюда примешивалась и подсознательная надежда внушить им, что все идет наилучшим образом, он в Париже преуспевает. Однако зрителям этого представления кажется, что он задирает перед ними нос. Карманы Модильяни набиты фотографиями его скульптур, он охотно извлекает их на свет, чтобы все полюбовались его работой…

Художник Гастон Радзагута позже засвидетельствует: «Как сейчас вижу его — размахивая фотографиями, он всех приглашает восхититься ими… Его тоска, скрытая под напускным воодушевлением, густела по мере того, как наше безразличие становилось все очевиднее».

Друзья разглядывали, не понимая, странные удлиненные головы с длинными прямыми носами, с грустным и замкнутым выражением, некоторые лица казались побитыми, и все эти головы стояли на длинных цилиндрических шеях. Наименее зашоренные знакомые растерянно улыбались, другие посмеивались с откровенным пренебрежением.

Приводя подробности одной из прискорбных сцен такого рода, Бруно Миньяти пишет:

«Дэдо явился в кафе „Барди“, где мы собирались, довольно поздно. В то лето стояла сильная жара. Мы вышли, решив пройтись по обочине канала, мимо Голландской церкви. В какой-то момент он вытащил из свертка газетной бумаги вырезанную из камня голову с длинным носом. Он показал ее нам с видом мэтра, демонстрирующего безусловный шедевр, и ждал нашего отклика. Не помню точно, кто был тогда с нами. Быть может, Ромити, Ллойд, Бенвенути или Натали, Мартинелли, Соммати либо Винцио. Нас было там немало, шесть или семь человек. И мы все дружно разразились смехом. Мы начали издеваться над этим беднягой Дэдо, хваставшим такою головой. И тут, ничего не говоря, Дэдо швырнул ее в воду. Нам стало жалко, но мы все были убеждены, что как скульптор Дэдо стоил гораздо меньше, нежели как художник. Та голова нам показалась в точном смысле слова неудачной».

Такой прохладный прием не обескуражил Амедео. После недолгих поисков он находит довольно большое помещение совсем рядом с Центральным рынком на виа Герарди-дель-Теста. Там в горячечном напряжении, почти в экстазе он терзает глыбы камня без предварительных проработок, трудясь на пределе сил, до полного изнеможения. Он доходит до того, что пускает в дело те каменюги, что приготовлены для мощения улиц, собирая их в самых темных городских закоулках. Некоторое время он нигде не показывается, настолько поглощен своим делом. Возможно, он отправлялся и в Каррару, никому о том не сказав.

Решив вернуться в Париж, рассказывает Сильвано Филиппелли, Амедео спросил своих друзей, где он может оставить все эти скульптуры, что скопились в его ангаре. Никто из них его новых работ в глаза не видел, кроме Джино Ромити, который, отвечая на вопрос Жанны Модильяни, подтвердил, что видел по крайней мере одну из них. Тем не менее на его просьбу все хором ответствовали:

— Выкинь их в Фоссо-Реале, в тот канал, что напротив Голландской церкви.

Результатом этой выходки стало то, что Амедео взял тележку, свалил в нее свои скульптуры, отправился на канал и, идя вдоль него, покидал в воду все, что привез. В 1984 году, когда отмечалось столетие со дня рождения художника, по каналу прошлись с драгой в надежде отыскать легендарные скульптуры, причем действительно удалось выловить две женские головы, а затем и третью, но при первом же взгляде на них стало очевидно, что это бесспорная фальшивка, работа какого-то неумного шутника или грубого фальсификатора.

ПРИНЦ-БРОДЯГА

Он приезжает в Париж, нагруженный книгами. Данте, Петрарка, Леопарди, Макиавелли, Боккаччо, Кардуччи — он все это складывает у себя в клетушке на бульваре Распай, прежде чем отправиться в «Ротонду» на встречу с приятелями. Но, едва успев вернуться, он снова попадает в объятья ностальгии. И принимается декламировать, заимствуя поэтические образы из только что перечитанных книг, в частности Боккаччо:

— Трам-та-ра-рам! Я ни хозяин, ни рабочий, но, невзирая на это, я все же не свободен. Мой идеал — жить в Италии: во Флоренции, до самой сердцевины напитанной искусством, в родном Ливорно. Однако живопись сильнее, она требует моего присутствия в Париже. Только парижская атмосфера способна меня воодушевить. Здесь я несчастен, но нигде больше работать не могу. Лишь здешний легкий ветерок дарит мне вдохновение, хотя он может порой развоеваться до бури. Но я чувствую его дыхание во мне и вокруг. Надо быть хорошим матросом, чтобы с ним ладить.

Разумеется, он пьет, хмелея от вина и слов, так что за полночь в конце концов оказывается в полицейском участке за ночной дебош.

Между тем тучи над ним снова сгущаются. Ежедневные заботы о хлебе насущном, скульптура, которая утомляет его все более, частые переезды, которым конца нет, непрестанное перемещение скарба с Монмартра на Монпарнас и обратно, а плюс ко всему Модильяни слишком много курит, недодает и недосыпает, частенько злоупотребляет гашишем, слишком легко впадает в ярость, становится все агрессивнее, даже драчливее — ввязывается в потасовки из-за всякого пустяка. Приступы кашля следуют друг за другом все чаще, а длятся все дольше.

Он прекрасно понимает, что силы на исходе: скоро, очень скоро придется прибегнуть к самым что ни на есть драконовским мерам. То бишь остепениться, вести более здоровую, размеренную жизнь, а может, и того хуже — оставить на время свое главное дело, отдохнуть, отложив столь дорогие ему молоток и резец… Но о последнем он и помыслить боится. Обращение к гипсовым или глиняным слепкам для него невозможно. Только не это! Роден испортил скульптуру своими вымученными реалистическими моделями. Благородство ремесла состоит в умении властвовать над камнем, не важно, мягким или твердым. Нет, надо приноравливаться к нраву камня, как это умели старые сиенские мастера!

Но пока Модильяни приходится прервать работу над каменной кариатидой — женщиной, сидящей, подогнув ногу, а другое колено выставив вперед (теперь это незаконченное произведение хранится в нью-йоркском Музее современного искусства). Поскольку ваять ему сейчас трудно, Амедео внушает себе, что должен сделать серию рисунков кариатид маслом, гуашью, а некоторые — в технике акварели, выдержав их в колорите обожженной глины и кирпича: сочетание черного и охры, как некогда делал рисунки с барельефов.

Из давних школьных лет ему на память приходит история женщин из Карии, что в Малой Азии, вдохновивших греческих строителей храмов. Тогда, в V веке до P. X., афиняне взяли многих кариек в плен за то, что те приняли сторону персов. По ассоциации он начинает размышлять о женских статуях, поддерживающих портики, карнизы, навесы, об их улыбках, о струящихся линиях тел, чувственном звучании объемов. Мысли о египетской и негритянской скульптуре только умножают его скорбь. Эти рисунки кариатид так живо напоминают ему о занятиях скульптурой, словно делались они с реально существовавших статуй.

В 1913 году Амедео написал по памяти третий портрет доктора Поля Александра перед застекленной стеной. Не попросив того позировать, вообще не сказав ему ни слова. Просто однажды вечером Поль Александр, выходя из клиники, нашел картину у консьержа, где Амедео ее оставил и удалился, не дав знать о своем приходе. Этот портрет, по суждениям специалистов, самый удачный из трех, очень напоминает скульптуры Модильяни. Лицо удлинено и являет пример того растяжения изображаемой натуры, какое сделается знаковым в его живописной манере.