Что такое счастье. Избранное - Эдуард Асадов

Дачники

Брызгая лужами у ворот,Ветер мчит босиком по улице.Пригорок, как выгнувший спину кот,Под солнцем в сонной дремоте щурится.

Радость взрослых и детворы!Долой все задачи и все задачники!Да здравствуют лодки, грибы, костры!И вот из города, из жарыС шумом и грохотом едут дачники.

Родители любят своих ребят,И, чтобы глаза малышей блестели,Дарят им кошек, птенцов, щенят,Пускай заботятся и растят.Хорошему учатся с колыбели!

И тащат щенята с ранней зариС хозяев маленьких одеяла.Весь день раздается: — Служи! Замри! —Нет, право же, что там ни говори,А добрых людей на земле немало!

Ветер колючий листву сечетИ, по-разбойничьи воя, кружит,Хлопья седые швыряет в лужиИ превращает их в ломкий лед.

Сады, нахохлившись, засыпают,В тучи закутался небосклон.С грохотом дачники уезжают,Машины, простудно сопя, чихаютИ рвутся выбраться на бетон.

И слышат только седые тучиДа с крыш галдящее воронье,Как жалобно воет, скулит, мяучитНа дачах брошенное зверье.

Откуда им, кинутым, нынче знать,Что в час, когда месяц блеснет в окошке(Должны же ведь дети спокойно спать),Родители будут бесстыдно лгатьО славной судьбе их щенка иль кошки.

Что ж, поиграли — и с глаз долой!Кончилось лето, и кончились чувства.Бездумно меняться вот так душой —Непостижимейшее искусство!

А впрочем, «звери» и не поймут,Сердца их все с тою же верой бьются.Они на крылечках сидят и ждут,И верят, глупые, что дождутся…

И падает, падает до зари,Как саван, снежное покрывало…Конечно же, что там ни говори,А «добрых» людей на земле немало!

Стихи о рыжей дворняге

Хозяин погладил рукоюЛохматую рыжую спину:— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,Но все же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейникИ скрылся под гулким навесом,Где пестрый людской муравейникВливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу,И лишь за знакомой спиноюСледили два карие глазаС почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входаСказал: — Что? Оставлен, бедняга?Эх, будь ты хорошей породы…А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,Взревел паровоз что есть мочи,На месте, как бык, потопталсяИ ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,Курили, смеялись, дремали…Тут, видно, о рыжей дворнягеНе думали, не вспоминали.

Не ведал хозяин, что где-тоПо шпалам, из сил выбиваясь,За красным мелькающим светомСобака бежит, задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова,В кровь лапы о камни разбиты,Что выпрыгнуть сердце готовоНаружу из пасти раскрытой.

Не ведал хозяин, что силыВдруг разом оставили телоИ, стукнувшись лбом о перила,Собака под мост полетела…

Труп волны снесли под коряги…Старик! Ты не знаешь природы:Ведь может быть тело дворняги,А сердце — чистейшей породы!

«Дай, Джек, на счастье лапу мне!»

«Дай, Джек, на счастье лапу мне!»

Этой знаменитой, чуть измененной строкой частенько приветствую я Джека — моего давнишнего и задушевного приятеля, впрочем, теперь даже, может быть, уже и друга.

Никакой прославленной родословной у него нет. Джек — откровенная помесь чистокровной лайки с плебейской дворнягой. Но смотреть на него свысока было бы просто неприлично. С полной убежденностью говорю, что ни красотой, ни редким собачьим обаянием Джек абсолютно не уступил бы знаменитому качаловскому Джиму. А что до доброты и смышлености, то, честное слово, еще не известно, кому бы пришлось отдать пальму первенства!

Всякий раз, увидев меня на прогулке, Джек на мгновение замирает, затем, радостно взвизгнув, кидает вперед свое короткое, сплетенное из упругих мышц тело. И вот уже черной торпедой летит он вдоль улицы, почти не касаясь земли, все больше и больше набирая скорость. Метра за два до меня он делает толчок и, пролетев по воздуху оставшееся расстояние, носом и передними лапами вонзается в мой живот. Вслед за этим начинается что-то вроде радостно-первобытной пляски. Джек крутится со скоростью небольшой динамомашины, подпрыгивает, ставит на меня передние лапы, совершает самые замысловатые пируэты, идущие порой вразрез с элементарными законами физики, и изо всех сил старается непременно лизнуть меня в нос. И если, невзирая на мои протесты, ему это иногда удается, то восторгу Джека не бывает границ. Мы действительно давние и преданные друзья. Началось же это все с одного морозного, очень памятного, но не слишком приятного для меня вечера.

Подмосковный поселок Переделкино состоит в основном из писательских дач. А в центре его, так сказать, средоточье литературной мысли — Дом творчества, основным отличием которого от домов отдыха является то, что тут не столько отдыхают, сколько работают. Правда, не все. Обширный лесной участок дома обнесен высоким забором. Радиально от дома в разных направлениях бегут асфальтированные дорожки. Одну из них несколько лет тому назад я и облюбовал для своих ежедневных прогулок. Дорожка эта от веранды катится по участку под старыми тополями и соснами мимо нескольких коттеджей до небольшой калиточки, выходящей на улицу Серафимовича. Весь путь — двести пять моих шагов. Примерно полтораста метров. Дорожку эту я изучил досконально.

Знаю на ней каждую ямочку и бугорок и топаю из конца в конец так же уверенно и привычно, как по своей квартире. Заложу руки за спину и шагаю летом по асфальту, зимой по утоптанному снегу туда-обратно, туда-обратно… Воздух славный, хорошо. Маршрут не только изучен, но и прохронометрирован. Тринадцать раз туда и тринадцать обратно — ровно час. Часов можно не вынимать. Все точно.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел, если мне память не изменяет, в декабре 1975 года. После относительно теплых, пушистых белоснежных дней стали закручивать холода. Мороз, как молодое хорошее вино, с каждым днем все больше и больше набирал градусы. В тот день ртутный столбик термометра съежился от стужи до такой степени, что спрятал свое заиндевевшее темечко где-то под фиолетовой цифрой 23 и в нерешительности замер: опускаться еще ниже или восстать против деда-мороза и непокорно поползти вверх? Однако вышеупомянутый дед шутить не собирался и к вечеру упрятал макушку столбика под отметку 25. Так сказать, знай наших! Характер у деда серьезный.

Впрочем, если говорить обо мне, то я на свой характер не собираюсь пенять тоже. Без всяких колебаний, как всегда, ровно в девятнадцать тридцать я вышел на свою ежедневную вечернюю прогулку. Воздух был настолько морозным и звонким, что поезд, стучавший по рельсам километрах в двух отсюда, катился, казалось, совсем рядом, в трех шагах от тропы. Ольха и березки так замерзли, что как-то по-старушечьи сгорбились от стужи, прижались друг к другу макушками и опустили на тропу свои бессильные заиндевелые руки. Только сосны стояли прямые, важные и сосредоточенные. Даже в мороз они о чем-то думали. Мне кажется, что сосны постоянно о чем-нибудь размышляют… Когда же мороз их особенно донимает, то они недовольно потрескивают и сыплют вниз серебристую пыль.

Надо сказать, что вечер был не только студеным, но и удивительно тихим. Тишина эта усиливалась еще и тем обстоятельством, что все обитатели Дома были в кино, так что в саду, кроме меня, не было ни души. Заложив руки за спину, как всегда, ровным шагом ходил я по тропе и сосредоточенно обдумывал сюжет одного моего будущего стихотворения. Снег от холода не скрипел, а как-то звонко и весело повизгивал под ногами. Думать это не мешало, наоборот, равномерные звуки рождали какой-то ритм, помогали словно бы чеканить слово. Помню, что сначала мне не удавалось ухватить что-то главное. Оно все время, как будто дразня, появлялось где-то, ну совсем рядом, но, как только я протягивал за ним мысленно руку, мгновенно растворялось в холодном мраке. Но вот что-то стало налаживаться. Мне удалось поймать, как за ниточку, кончик мысли, и клубок начал раскручиваться. Видимо, я настолько углубился в свои думы, что совершенно забыл обо всем окружающем. И, чего уж со мной никогда не бывало, перестал где-то в тайниках моего сознания контролировать свой маршрут.