Девочка и пёс - Донтфа Евгений Викторович

– Да разве может быть поздно для счастья? Пожить бы так хоть пару лет и умереть уж спокойно.

Делающий Пыль взял правое запястье Ронберга и крепко сжал его своей каменной ладонью. Это был жест близости и расположения.

– Как скажешь, Старый. Будет тебе золото.

121.

Когда Ронберг вернулся в Гроанбург уже рассвело. У ворот его встретил Баногодо, абсолютно трезвый и хмурый. Он сообщил, что Хишен пожелал видеть своего старшего бриода. И поскольку дежурившие возле Цитадели Эрим и Банагодо не смогли исполнить желание мивара, они были подвергнуты беспощадной ругани и угрозам. Особенно досталось Банагодо, которого мивар почему-то счел пьяным. Ему было велено немедленно, хоть у себя из задницы, достать Старого и явить его пред ясные очи повелителя Гроанбурга. И вот уже который час Банагодо мается возле ворот, опасаясь возвращаться в город и ожидая так не вовремя пропавшего бриода. Всё это было высказано Ронбергу в весьма неприветливых выражениях, но тот воспринял недовольство Банагодо вполне добродушно. Ронберг, чувствуя как его хитроумный план обретает реальные черты, находился в приподнятом настроении. Тем более он и сам хотел встретиться с миваром, чтобы обрадовать его найденным решением по избавлению города от металлического чудовища.

Добравшись до Расплатной площади, он с удовольствием убедился, что повозка и тягловые кони для господина Шака уже приготовлены. Однако войдя в Цитадель, он, повинуясь внезапному импульсу, направился не на третий этаж, в личные покои мивара, а во внутренний двор. Застыв посреди почти идеально квадратной площадки, он с досадой глядел на торчавшую из земли изуродованную голову Сойвина. Ронберг давным-давно уже отучился и отвык от такого чувства как жалость. И довольно равнодушно воспринимал не только чужие страдания, но даже и свои собственные, без всяких сильных эмоций перенося тяготы и лишения походов, разламывающую, пронзительную боль от боевых ран и изматывающие пытки старческих хворей. Физические страдания с ранних лет стали неотъемлемой частью его бытия и не производили на него особенного впечатления. И всё же вид истерзанной человеческой головы тронул в его душе какие-то струны. "Вот же дурень молодой", с грустью подумал Ронберг. В его глазах поступок Сойвина представлялся неимоверной глупостью. Хотя и совершенно понятным. "Не головой ведь думал, а головкой". "Из-за смазливой девахи попёр против рожна". "Юбок тысячи, а жизнь одна, но разве жеребец-молодец может это уразуметь?" И всё же Ронберг не мог избавиться от чувства что есть что-то еще, трудноуловимое, ускользающее от него, непонятное ему, но что-то важное что двигало Сойвином. Ни в какое благородство Ронберг не верил, точно также как не верил в женскую верность, неподкупность судей и святость отцов церкви. А если Сойвин вдруг и решил играть в благородство, то Хишен прав это невозможно. Два года резал с ними торговых людишек и вдруг на тебе, святая душа на костылях, герой с пером на шляпе. Нет, так не бывает.

Сойвин казался мертвым. Неровно выбритая голова склонилась на бок, запавшие глаза сомкнуты, потрескавшиеся губы полуоткрыты, по засохшей крови из покалеченного уха и порезов на лбу и темени ползали мухи. Рядом с головой несчастного бриода валялись нож, шило, скребок, какие-то тряпицы. Возле подбородка остатки какой-то пищи или блевотина. А подойдя к голове поближе, Ронберг явственно ощутил запах мочи. "Добить его чтоб не мучился", сказал себе пожилой бриод, "ножом в шею". Но знал, что не рискнет вызвать гнев Хишена. Для того теперь эта любимая игрушка. Ещё бы, надо было быть полнейшим безумцем чтобы так унизить мивара перед разбойничьей братией, а потом отпустить его целым и невредимым. Сойвин был дурак вдвойне, втройне. Ему конечно следовало убить Хишена. Да, гроанбуржцы не пощадили бы его, но зато прикончили бы быстро и на месте, без всех этих полоумных издевательств. Ронберг пытался напомнить себе, что никогда тепло не относился к Сойвину, ибо в принципе ненавидел всех офицеров Королевского пограничного корпуса, под начальством которых ему довелось послужить, а потом еще и повоевать против них. Но это не срабатывало. Ненависти к Сойвину он не испытывал. Хотя бывший пограничник всегда оставался немного чужим для разбойничьей ватаги, упрекнуть его было не в чем. По понятиям воровского города он вёл себя достойно и мужественно и бриодом Хишен назначил его не за просто так, хотя тоже по началу относился к нему с сомнением. "Может придушить его по-тихому?", снова спросил себя Ронберг. Мивар никогда не дознается, что унизивший его человек умер не своей смертью. Закопанные во дворе к неудовольствию Хишена недолго служили ему развлечением и мерли как мухи на морозе. От Сойвина уже кроме мочи воняло какой-то гнилью, он явно был не жилец. Но Ронберг знал что не решится. Внутренний двор опоясывала на втором этаже крытая галерея, на которой мог в любой момент возникнуть Хишен. И Ронберг без всяких кривляний честно признавался себе, что очень боится этого дикого человека и не пойдет на риск вызвать его яростный гнев. Но всё же ему хватило отваги принести ковш воды и присев возле головы, поднести его к губам несчастного. Даже если Хишен увидит его за этим занятием то вряд ли сильно рассердится, нашептывал ему тихий голосок в глубине души, в конце концов таким образом он продлевает жизнь молодого бриода, а значит и его страдания. Ронбергу стало неприятно, но всё же он ощутил какое-то облегчение увидев, что после того как он влил немного воды в раскрытый рот, Сойвин ожил и принялся глотать драгоценную жидкость. Спустя полминуты закопанный с трудом разлепил глаза и мутным взором ужасных красных глаз поглядел на старого разбойника. Сойвин зашевелил губами, но что он говорил было не ясно. "Просит убить", догадался Ронберг. Он наклонился чуть не к самой земле чтобы расслышать слабый голос несчастного. К своему удивлению он разобрал: "Смотрю, не любят тут у вас погранцов". Он решил, что ослышался, но вглядевшись в лицо молодого человека, понял, что его исковерканные губы изгибаются в жуткой улыбке. Ронберг недоверчиво усмехнулся. "Ну паря", восхищенно подумал он, "И правда жаль что сдохнет".

– Не любят, но тебе следовало подумать об этом раньше.

– Ничего, – прошептал Сойвин. – Будет мне уроком на будущее.

Ронберг вернулся в Цитадель в каком-то замешательстве. С одной стороны ему хотелось, чтобы Сойвин скорее умер, чтобы не мучился, а с другой ему всерьез захотелось чтобы он выжил, потому что он ему неожиданно по-настоящему понравился.

Хишен пребывал в мрачном расположении духа. В просторной комнате, которую он именовал "кабинетом", сидя за широким столом, на котором стояло несколько разнокалиберных пузатых бутылок, широкое блюдо с кусками вяленого мяса, пара гладких человеческих черепов со срезанным теменем, исполняющими роль чаш, один с бодрящей жевательной смесью из стой-травы, другой с драгоценной чуть мерцающей "алмазной пылью" – убийственным наркотиком, лежал обрубок перекушенной Китом сабли, боевой топор и какие-то тряпки, он занимался тем что бросал пару игральных костей, затем отсчитывал из колоды карты по выпавшему количеству на костях и последнюю открывал.

– Всё время пики, – сообщил он и затем, уставившись в замершего перед ним Ронберга тяжелым взглядом, поинтересовался: – Ты где это шляешься по ночам, старый хер?

"Как сговорились", неприязненно, но с усмешкой подумал Ронберг.

– Ходил о душе подумать. В одиночестве.

Хишен недобро глядел на своего бриода. Мивар явно успел потребить немало содержимого стоявших рядом бутылок, но Ронберг давно уже знал, что Хишен, сколько бы не влил в себя алкоголя, практически никогда не пьянел. И потому не боялся, что тот по пьяной лавочке рассвирепеет и казнит его прямо в этом кабинете, только потому что ему что-то не понравилось. Нет, Хишен не таков, он всегда понимает что делает и зачем. И всё же вид повелителя Гроанбурга немного встревожил бриода. Мивар сидел голый по пояс и его грудь и живот были туго замотаны плотными тряпицами пропитанными какой-то зеленоватой мазью. Из под тряпиц виднелись жуткие багрово-синие кровоподтеки, кое-где сверкающие стеклянным блеском. Видимо мивар втирал "алмазную пыль" в тело чтобы унять боль. Обычно пухлое круглое лицо Хишена несколько осунулось, маленькие глаза казалось еще глубже погрузились в глазницы, под которыми залегли тени, а на голове по бокам проступила чахлая поросль, обычно тщательно выбриваемая.