Впусти меня - Йон Линдквист

Он поднес руку так близко, что почувствовал ладонью тепло ее тела. Потом растопырил пятерню и пробежался кончиками пальцев по ее спине, приговаривая шепотом:

— Ползет-ползет паучок, угадай, сколько ног!

— Мм… Восемь?

— Точно!

Потом они поменялись ролями, но у него угадывать получалось значительно хуже. Зато в «камень, ножницы, бумага» он выиграл с большим отрывом. Семь—три в его пользу. Они сыграли еще раз. Он выиграл со счетом девять—один. Эли даже немного рассердилась.

— Ты что, заранее знаешь, что я выберу?

— Да.

— Откуда?

— Знаю, и все. Вижу. Как картинку перед глазами.

— Давай еще раз. Я постараюсь не думать.

— Ну, попробуй.

Они сыграли еще раз. Оскар выиграл со счетом восемь— два. Эли притворилась обиженной и отвернулась к стене.

— Я с тобой больше не играю. Ты жульничаешь.

Оскар посмотрел ей в спину. Хватит ли у него смелости? Да, пока она на него не смотрит, пожалуй, хватит.

— Эли… Хочешь стать моей девочкой?

Она повернулась к нему, натянув одеяло до самого подбородка.

— А что это значит?

Оскар уставился на корешки книг, пожал плечами.

— Ну… что мы с тобой типа вместе.

— Как это — вместе?

Она напряглась, в голосе сквозило подозрение. Оскар поспешил добавить:

— Хотя у тебя, наверное, уже есть парень в школе.

— Нет, но… Оскар, я не могу… Я не девочка…

Оскар прыснул:

— А кто же? Мальчик, что ли?

— Нет… Нет.

— И кто же тогда?

— Никто.

— Что значит — никто?

— Никто. Не ребенок. Не взрослый. Не мальчик. Не девочка. Никто.

Оскар провел пальцем по книжному переплету «Крыс», поджал губы, покачал головой:

— Так да или нет?

— Оскар, я бы с удовольствием, но… может, оставим все как есть?

— …Ну ладно…

— Ты расстроился? Если хочешь, можем поцеловаться.

— Нет!

— Ты не хочешь?

— Не хочу.

Эли нахмурилась.

— А когда люди вместе, они делают что-нибудь особенное?

— Нет.

— То есть все будет… как всегда?

— Да.

— Тогда ладно.

Переполненный тихого ликования, Оскар продолжал изучать корешки книг. Эли лежала, не двигаясь, ожидая реакции. Через какое-то время она спросила:

— И что, все?

— Все.

— А давай еще полежим, как раньше?

Оскар улегся на бок спиной к Эли. Она обняла его, и он накрыл ее ладони своими. Так они лежали до тех пор, пока Оскара не стало клонить в сон. Веки налились тяжестью, глаза закрывались сами собой. Прежде чем уснуть, он произнес:

— Эли?

— А?

— Хорошо, что ты пришла.

— Да.

— А почему от тебя пахнет бензином?

Руки Эли лишь плотнее прижались к его груди, к сердцу. Обвили его. Комната стала расти, стены и потолок растворились, пол разъехался, и, почувствовав, что кровать парит в воздухе, он понял, что спит.

Суббота, 31 октября

Светильник ночи

Сгорел дотла. В горах родился день

И тянется на цыпочках к вершинам.

Мне надо удаляться, чтобы жить,

Или остаться и проститься с жизнью.

Серое. Все было каким-то размытым и серым. Взгляд никак не фокусировался, будто он лежал внутри облака. Лежал? Да, вроде бы он на чем-то лежал. Спина, ягодицы и пятки чувствовали под собой опору. Слева раздалось шипение. Газ. Газ был включен. Нет. Отключился. Снова включился. Грудная клетка колебалась в такт шипению.

Он все еще в бассейне? Он что, вдыхает газ? Почему же он тогда в сознании? Да и в сознании ли?

Хокан попытался моргнуть. Ничего не получилось. Почти ничего. Что-то мелькнуло перед одним глазом, заслоняя обзор. Второго глаза не было. Он попробовал открыть рот. Рта тоже не было. Он представил себе свой рот, каким привык видеть его в зеркале, попытался еще раз… но рта не было. Ни одна мышца лица не слушалась. Это было все равно что пытаться силой мысли заставить камень сдвинуться с места.

Что-то горячее чувствовалось на его лице. Страх пронзил его живот. Голова была облеплена чем-то горячим, застывающим. Парафин. Его подключили к дыхательному аппарату, потому что все лицо было залито парафином.

Он сосредоточился, отыскивая правую руку. Да. Вот она. Он разжал кулак, снова сжал, чувствуя прикосновение кончиков пальцев к ладони. Хоть какое-то ощущение. Он облегченно вздохнул, вернее, представил себе вздох облегчения, поскольку грудь его двигалась в такт аппарату, не подчиняясь больше его воле.

Он медленно поднял руку. Движение отдалось болью в груди и в плече. Рука размытым пятном возникла в его поле зрения. Он поднес руку к лицу, замер. С правой стороны послышалось тихое пиканье. Он осторожно повернул голову на звук, ощутив что-то твердое под подбородком. Он поднес руку к горлу.

Металлическая трубка на шее. Из трубки тянулся шланг. Он ощупал его, насколько хватило руки, до самого железного наконечника с резьбой. Он все понял. Когда ему захочется умереть, надо будет всего лишь выдернуть эту штуку. Это они удачно устроили. Пальцы его покоились на шланге.

Эли. Бассейн. Мальчик. Кислота.

Воспоминания обрывались на том, как он открывал крышку банки. Наверное, облил себя кислотой, как и задумал. Единственная осечка заключалась в том, что он все еще был жив. Он видел фотографии женщин, облитых кислотой ревнивыми мужьями. Ему совершенно не хотелось ощупывать свое лицо и уж тем более увидеть себя в зеркале.

Он крепче сжал шланг, потянул. Тот не поддавался. Ах да, резьба. Хокан покрутил металлический наконечник, и тот провернулся в гнезде. Он продолжил. Поискал вторую руку, но почувствовал на ее месте лишь комок ноющей боли. Кончиками пальцев действующей руки он ощутил легкое пульсирующее давление. Из разъема начал выходить воздух, шипение изменилось, стало тоньше.

Окружающую его серость прорезали мигающие красные пятна. Он попытался закрыть единственный глаз, думая о Сократе, принявшем смерть от цикуты. За растление юных афинян. «Не забудьте отдать петуха…» — кому там, Архимандросу?[24] Нет…

Дверь с шелестом отворилась, и белая тень метнулась к нему. Он почувствовал, как чьи-то руки пытаются оторвать его пальцы от шланга. Раздался женский голос:

— Что вы делаете?!

Асклепию! Нужно принести петуха в жертву Асклепию.

— Отпустите!

Петуха. Асклепию. Богу врачевания.

Свист, шипение. Пальцы разжаты, шланг водружен на место.

— Придется приставить к вам охрану.

Нужно пожертвовать петуха Асклепию. Так пожертвуйте же, не забудьте.

Когда Оскар проснулся, Эли уже не было. Он лежал лицом к стене, спина мерзла. Он приподнялся на локтях, оглядел комнату. Окно было приоткрыто. Наверное, она ушла через окно.

Голая.

Он свернулся в кровати, прижался лицом к тому месту, где она лежала, втянул носом воздух. Ничего. Он поводил носом над простыней в надежде обнаружить хоть малейший след ее пребывания, но увы. Даже запаха бензина не осталось.

А может, ему все привиделось? Он лег на живот, прислушался к своим ощущениям.

Да.

Вот оно. Ее пальцы на его спине. Память о них. Ползет-ползет паучок. Мама играла с ним в эту игру, когда он был маленький. Но воспоминания были совсем свежи. Волосы на руках и на шее встали дыбом.

Он выбрался из кровати, начал одеваться. Надев штаны, подошел к окну. Снегопад прекратился. Четыре градуса мороза. Хорошо. Слякоть ему ни к чему — тогда он не сможет оставлять бумажные пакеты с рекламой у подъездов. Он представил себе, каково это — сигануть голышом в окно в четырехградусный мороз, приземлиться в заснеженные кусты и дальше вниз…

Стоп.

Он подался вперед, часто моргая.

Снег на кустах был абсолютно нетронутым.

Вчера вечером он стоял и смотрел на этот сугроб, разросшийся до самой дорожки. Сегодня он выглядел точно так же. Оскар пошире открыл окно, высунул голову. Кусты вплотную подходили к стене под его окном, как и сугроб. Следов нигде не было.

Оскар посмотрел направо, вдоль шероховатой стены. В трех метрах от него виднелось ее окно.

Холодный воздух обжег его голую грудь. Наверное, ночью после ее ухода шел снег. Это единственное объяснение. Подождите… почему он раньше об этом не подумал: а как она сюда забралась? По кустам залезла?

Но тогда сугроб не был бы таким ровным. Когда Оскар ложился, снегопад уже закончился. Тело и волосы Эли были совсем сухими, значит, когда она появилась, снег тоже не шел. Когда же она ушла?

То есть за это время должно было навалить столько снега, чтобы замести все следы…

Оскар закрыл окно, начал одеваться. Какая-то загадка. Он даже снова начал было склоняться к тому, что все это ему просто-напросто приснилось. И тут он увидел записку. Сложенная бумажка лежала под часами на его столе. Он взял ее, развернул.