Заклятые подруги - Мария Мусина

— Не думаю, — грустно заметила Качалова, — но вы заходите. Всегда рада вам.

Даже видавший виды Кудряшов был поражен до глубины души. В квартире было перевернуто абсолютно все. Похоже, тщательно перетряхивали каждую тряпку, каждую книжку. Цветастыми кучами валялись на полу пыльные вещи, вечный покой которых на антресолях был потревожен. На кухне из всех баночек-скляночек было высыпано содержимое, ровным хрустящим слоем покрывавшее теперь пол. Из-под ванны чьей-то неведомой рукой были извлечены давно не видавшие свет банки «Бустилата», пачки оконной замазки и малярные кисти.

Среди этого живописнейшего нагромождения пожитков и утвари растерянно бродила тихая Лариса с опасно сухими глазами. Час назад она позвонила Кудряшову и робко попросила его приехать.

— У меня в доме разгром, — скромно сказала она.

По словам Верещагиной, ее не было дома только три часа. Кудряшов, оценив масштабы проделанной работы, легко сообразил, что вкалывали здесь по крайней мере человека четыре. Входная сейфовая дверь, судя по всему, была отжата импортным домкратом, поступившим на вооружение домушников не так давно. Короче, все изобличало хорошую подготовку и пылкое желание непременно что-то отыскать в квартире Ларисы Павловны. Вот только что?

Этот вопрос Слава задал сразу же, едва переступил порог. Внятного ответа не последовало. Лариса Павловна уверяла, что понятия не имеет, за что на ее дом свалилось такое стихийное бедствие. Кудряшову, разумеется, в это слабо верилось. Вернее, не верилось вовсе. Но что поделаешь с женщиной, которая молчит?

Как ни странно, компьютер Верещагиной был целехонек и важно возвышался над столом. Дискетки чинно лежали в своих коробочках.

— Лариса Павловна, — наконец догадался Кудряшов, — не могли бы вы проверить, вся ли информация на месте?

Лариса с ужасом посмотрела на опера, присела к столу, потыкала в компьютерные кнопки. Компьютер не загружался. Лариса в отчаянии кинулась проверять дискетки. Все директории были девственно чисты.

«Пять, — подумал Кудряшов, — их было пять человек. Четверо шмонали квартиру, а пятый интеллигентно сидел в это время — методично стирал все из памяти компьютера и чистил дискетки. Вообще-то легче было компьютер, тем более дискетки, сломать физически. Но они, наверное, все просмотрели, а затем непонятное (а непонятно им было все) уничтожили».

— У вас защиты не было никакой? — спросил Слава.

Впрочем, это было проявлением праздного любопытства с его стороны. Кудряшов внутренне подобрался в ожидании стенаний и слез. Но Верещагина была на удивление спокойна. По крайней мере внешне. А посему Кудряшов решил, что самое время спросить у хозяйки: что стерли-то?

Верещагина пожала плечами.

— Мои записи, астрологические.

— Открылся, видимо, сезон охоты на различные оккультные архивы. Вы не находите?

Лариса промолчала.

— Большая потеря? — посочувствовал Слава.

— Мне неудобно вас просить, — замялась Верещагина, — но не могли бы вы… посидеть, — подобрала она наконец слово, — со мной до утра? Я вызвала на десять мастера, дверь обратно поставить. Без двери одна ночевать боюсь.

— Разумеется, конечно, — поспешно согласился Слава.

— Спасибо. А что касается стертой информации… Потеря большая. Но я ее переживу.

— Мне за вас становится страшно. — Слава придвинулся к Верещагиной ближе.

Лариса ответила ему печальным взглядом.

— А что они делают? — кивнула в сторону опербригады.

— Отпечатки пальцев ищут.

— Отпечатки пальцев? — недоуменно повторила Лариса.

— Так положено, — сказал Кудряшов.

— Раз положено — пусть ищут, — покорилась Лариса и пошла варить кофе. К счастью, зерна колониального товара высыпали не на пол, а на стол.

— Может, все-таки это устроили конкуренты? — пытливо интересовался некоторое время спустя Кудряшов, попивая бодрящий напиток.

— У меня нет конкурентов, — отвечала Лариса и в десятый раз спрашивала, кивая в сторону комнат, где все еще функционировали эксперты: — А им кофе?

— Им не до этого, — в который раз говорил Слава.

— Я так не могу. Я им хотя бы туда отнесу, — сказала Верещагина и отнесла кофейник с чашками трудолюбцам.

— Так уж и нет конкурентов? — подозрительно прищурился Кудряшов.

— Одна моя знакомая журналистка, — улыбаясь сказала Лариса, — принялась писать для медицинского популярного журнала. Так она была просто потрясена: выяснилось, что абсолютно все работающие там люди тяжело больны. Причем — на грани инвалидности. Моя приятельница была в ужасе. Но потом поняла, что просто сотрудники медицинского журнала имели возможность тщательно, скрупулезно обследоваться.

— Вы хотите сказать, что конкурентов у вас нет, потому что спрос превышает предложение?

— Нет, просто я не лечу. Не снимаю порчу. Не избавляю от сглаза. Не привораживаю и не отвораживаю. В том деле, которым занимаюсь я, не очень тесно. Когда у человека что-то болит, он готов на все. А так — люди живут и живут. И им кажется, что так и надо. Очень немногим приходит в голову, что вообще-то они могли бы жить и по-другому.

— Да уж, — хихикнул Слава. — Я тут у вашего друга Долгова в клинике побывал… Сонм нервных девиц вокруг него вьется. И всем он готов помочь. Вечная профессия — психотерапевт. Удобная…

— Не говорите о Лене плохо! — Лариса резко прервала Кудряшова. — Да, у него есть слабости — иногда смешные, потешные. Но он отличный друг, никогда не замешкается прийти на помощь. И я его люблю. Не говорите о нем так снисходительно.

Кудряшов устыдился своего злословия и поспешил сменить тему:

— А она, Алевтина, и в самом деле порчу снимала?

Лариса пожала плечами.

— Получается, что снимала. Хотя я, например, вообще во все это не верю. В порчу, в сглаз…

— Тогда как же? — не понял Кудряшов.

Лариса, чуть прищурившись, внимательно рассматривала Славино лицо, казалось, обдумывала варианты, решала — говорить ли, не говорить, объяснять или нет.

— Ну, это мое личное мнение, — наконец произнесла она. — Спорное, разумеется. Я считаю, что нет никакой порчи. То есть, если человек ходит в церковь и верит в Бога, у него такая мощная защита образовывается, что ему ничего уже не страшно. Ну а все остальные… Тоже, знаете, непонятно получается. Я, например, не встречала ни одного экстрасенса, ни одного целителя, ни одного колдуна, который бы не объявлял, что ему Господь Бог помогает, а не какая-нибудь нечистая сила. А, как вы догадываетесь, я повидала на своем веку превеликое множество всех и всяческих сенситивов. Тогда непонятно, почему они просто не скажут своим пациентам-клиентам: «Идите в церковь, читайте Библию, верьте в Бога, укрепляйте свою веру — остальное все приложится». Почему они так не говорят, а?

— Вы у меня спрашиваете? — Слава даже оглянулся вокруг: нет ли тут кого еще?

— И я не знаю, почему. Но ведь это очевидно. Если человек действительно чувствует на своем примере божественную силу, которая может людям помочь, зачем он станет проповедовать что-то от своего имени? Тягаться с Богом смешно. И глупо. Либо ты в приметы веришь, либо в Бога. Либо — либо.

— Но, предположим, врачи. Даже те, дореволюционные, которые в Бога верили. Они ведь не отправляли своих пациентов в церковь, пользовали ведь их, помогали…

— Вот, — Лариса была довольна Славиной логикой, — правильно. Потому что когда к тебе приходит человек и просит о помощи, ему нужно помочь. Не скажешь же: «Дорогой, Христос страдал, и нам надо страдать. Терпи». Но врач ведь и не делает вид, что он нечто чудесное предлагает. Нечто, что ему только и подвластно. То есть существуют, конечно, врачи талантливые и бездарные, как и во всяком деле. Можно собрать консилиум, обсудить с коллегами сложную ситуацию. Можно развести руками: медицина пока бессильна. Можно ошибиться в диагнозе. Можно признать: свершилось чудо, больной выжил, хотя по науке обязан был помереть. Разницу улавливаете? Нет? Это оттого, что вы мало с экстрасенсами общались. Главное их свойство — категоричность, безапелляционность, абсолютное отсутствие сомнений. И это, с одной стороны, хорошо. Иначе они никогда бы никому не помогли, не сумели бы. Они убеждают клиента твердостью веры в свои силы, дают ему непоколебимую надежду, что само по себе — лекарство, панацея при любых обстоятельствах. Но они ставят пациента и в зависимость от себя, да еще в какую зависимость. Ни одному доктору, будь он даже гений, и не приснится никогда такая подневольность больного, такая подчиненность каждому его взгляду, слову, жесту. В сущности, если бы человек был просто некой биохимической системой, уж как-нибудь медицина за несколько тысячелетий сообразила бы, как его надо лечить, налаживать здоровые процессы в организме. Но у человека есть душа. Вещь в себе. У каждого — своя. Вот тут-то и возникает проблема, которую экстрасенсы берутся разрешить.