Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

Боль пробивала его тело, казалось, что нога сейчас надломится, уйдет в сторону, и останется он с обрубком, но нога пока держалась, не ломалась…

Рассчитывал Христинин, что все-таки дотянет до лагеря, выдюжит, переможет боль – на фронте и не то перемогали, но не повезло ему. На ходу, прямо в колонне, он попал подбитой ногой в яму и словно бы наступил на мину. А это все равно, что угодить под топор. Крик у Христинина – наполовину задавленный, раскромсанный разбитыми зубами – вырвался изо рта и тут же угас.

Его даже не услышали в голове колонны. Не услышали ни Егорунин, ни Китаев, ни Гаврилов… Да и мало ли какие крики могут мерещиться усталой, вяло ползущей колонне. Загнанных, изможденных людей часто допекают галлюцинации.

Распластался Христинин на дороге, в грязи, размешанной в кисель тысячами ног, извозился в ней – на несколько секунд потерял сознание.

Зеки – равнодушные, измученные работой, – ни на что не обращали внимание, обходили Христинина, не пытались помочь, поднять с земли. Один даже наступил на него, с испуганным сипением шарахнулся в сторону. Так сипением и ограничился.

Колонна прошла, а стонущий, скрюченный Христинин остался лежать на дороге. Около лежавшего остановился Житнухин, которого с легкой руки часто приезжающего на трассу инженер-полковника стали звать Писателем Же. Надо заметить, что литературным делом он увлекся, настрочил еще одну цыдулю, только на этот раз не Успенскому, а полковнику, сидевшему выше, но ответа еще не получил… За младшим сержантом неотрывно следовал самоохранник Сташевский (самоохранниками стали называть зеков, взявших на себя вохровские функции), с Житнухиным он теперь был связан прочной веревкой – что-то их объединяло, а вот что именно, понять было невозможно. Затем остановились двое молодых вохровцев – белобрысые вологодские ребята с носами-картофелинами. Вологодцы были как братцы-близнецы: крепенькие, будто мелкие лесные грибы, низкорослые, широкозадые, сосредоточенные, малограмотные – сюда специально присылали таких. Максимум, что они могли иметь насчет грамотешки – четыре класса. Но наиболее продвинутые из них, такие, как, допустим, Писатель Же, неуклонно двигались вверх, выбивались в начальство.

Собравшиеся выжидательно вглядывались в младшего сержанта: что делать? Тот посмотрел вслед колонне – усталые люди еле шли, похрипывали на ходу, месили ногами грязь, колыхались угрожающе, грозя попадать с ног, уносили за собой тяжелый дух грязи, немытого тела, пота, вшей.

– Гитлеровец этот – не жилец, – Писатель Же пошевелил Христинина самодельным стоком, – а раз не жилец, то куда ему дорога?

– На тот свет, – подсказал бывший преподаватель марксизма-ленинизма.

– Правильно, – одобрил мысль преподавателя младший сержант.

– В могильный ров его, – дружно проговорили вологодцы.

Писатель Же, удивляясь несообразительности подросших, но еще не возмужавших вохровцев, поморщился:

– До могильного рва сам он не дойдет, а тащить далеко… Разве не понятно? – в следующий миг Житнухин цыкнул на несмышленышей и этим резким звуком чуть не загнал их под железнодорожную насыпь. – На хребтах мозоли себе набьете, не боитесь этого?

Вологодцы молчали. Житнухин вгляделся в хвост уходящей колонны – нет ли там чего тревожного. Ничего тревожного не заметил и сказал Сташевскому:

– Ну что, самоохрана, будем действовать, как и положено в нештатной ситуации?

– Будем, – согласился Сташевский, – чтобы другим бегать было неповадно.

– Правильно мыслишь, корешок, – Писатель Же передернул затвор автомата.

Христинин находился в сознании, он хорошо понимал, что сейчас произойдет, разлепил испачканные кровью губы и проговорил едва слышно, но четко, так четко, что шеи у братьев-вологодцев покрылись гусиной сыпью:

– Будьте вы прокляты, сволочи!

Младший сержант в ответ захохотал неожиданно беззлобно, у него даже брови расползлись по лицу, как две гусеницы, в разные стороны, потом сползлись в одну линию, и Житнухин решительно тряхнул головой.

– Будем прокляты, – согласно проговорил он и перевел рычажок огня на одиночные выстрелы, ернически дунул в ствол, как в свисток, но в ответ ничего не услышал.

Младший сержант красовался перед земляками, хотел показаться человеком значительным, великим, а может, преследовал еще какую-то цель, потом буквально стер с лица маску веселости и поставил свой ППШ на предохранитель.

– Патронов на тебя, гитлеровец, мы тратить не будем – не заслужил. – Писатель Же ощерил зубы и поудобнее перехватил автомат. Приказал солдатам-сосункам: – Бейте его!

Ловко, с вывертом, очень спортивно опустил приклад на голову Христинина. Сташевский присоединился к нему, долбанул бывшего сапера прикладом своей тяжелой винтовки. А вот сосунки, совершенно не достойные носить фуражки с голубым верхом – символом чистоты – и малиновым околышем, застыли, будто омертвели, лица у них сделались бледными. Нерешительность сосунков очень не понравилась младшему сержанту, и он рявкнул что было силы:

– Чего стоите? Добивайте фашиста! – во рту, на зубах у него даже металл задребезжал глухо, будто о здоровые зубы стукнулась дробь. – Добивайте, пока он не добил вас.

Один из вологодцев неуклюже, слабенько тюкнул Христинина прикладом по черепу.

– Кто ж так бьет? – вспыхнул младший сержант. – Так только клопов на стенке давят, а не расправляются с врагами народа… Злостными врагами, – подчеркнул он, приподнял приклад ППШ чуть выше и ловко, с оттяжкой опустил его на голову Христинина.

Раздалось смачное чавканье лопнувших костей. Один из вологодцев не выдержал, согнулся пополам, и его вырвало, здорово вырвало, буквально вывернуло наизнанку. Скорчившийся вологодец задом отъехал от лежавшего на земле Христинина.

– Сы-ы-ы, – вновь поперли из него остатки обеда.

В этот миг Писателя Же словно бы что-то кольнуло в пах, в висках раздался тревожный звон, он вскинул голову и неожиданно для себя увидел, что колонна, еще не так далеко ушедшая, остановилась, среди заключенных началось мельтешение… Что за мельтешение, младший сержант не сразу и понял, подошел к кочке куги, ткнул ногой, проверяя ее на прочность, вытер о жесткую, почти проволочную шапку приклад автомата.

Дальше произошла штука вообще удивительная, от которой младший сержант даже присел, но не сообразил, что это такое. В голове его словно бы выключатель какой щелкнул, и вся округа – люди все, громоздкая железнодорожная насыпь, хилые деревца, растущие по обе стороны ее, неприятные мокрые взболтки облаков, уходящие за горизонт, – все это будто бы померкло, исказилось и начало видеться в другом свете.

– Не пойму, зачем зеков гонят обратно, – пробормотал недовольно Житнухин, покрутил головой – слишком уж жестко стала давить на горло верхняя пуговица гимнастерки. – И какая дурная голова это придумала?

А худые, усталые, стучащие разбитыми костями заключенные неслись неудержимо бегом – хрипели, задыхались, выплевывали на ходу из себя остатки легких. Прошло еще несколько минут, и лавина зеков накрыла писателя Же и тех, кто застрял около него – всю группу. Житнухин по-прежнему не мог понять, что происходит, что-то не срабатывало в его голове, закоротило, остановилось что-то, а вот самоохранник Сташевский быстро сообразил, откинул в сторону