Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

– За работу, фашисты! – продолжил свой рев Житнухин. – Пора продолжить искупление своей вины перед товарищем Сталиным.

– Перед товарищем Сталиным, – Егорунин разжал зубы, хмыкнул. – Ни много, ни мало, перед самим товарищем Сталиным.

– Пс-с-с! – осадил его Христинин. – Не особенно разоряйся, Санёк!

– Дальше штабеля шпал все равно не пошлют, – махнул рукой Егорунин.

– Почему? И дальше шпал посылают… Дальше шпал – карцер и яма с ледяной водой, – рассудительно произнес Христинин, прицепил котелок к хлястику телогрейки. – Вперед, славяне, к победе коммунизма!

– Внушают тебе, внушают, что ты фашист, а ты с чего-то взял – славяне, – Китаев покачал головой. – Слушайся вертухая и стискивай зубы покрепче.

После обеда бригаду перебросили на другой участок, в технологическом отношении самый дырявый и более потный – монтаж пути. Это означало, что ворочать надо было тяжести еще более крупные, чем неувертливые шпалы – работать с рельсами, крепить их костылями на осаженных участках к шпалам, не допускать кривостей и косины, когда рельсы не только уходят влево или вправо от генерального направления, а могут и вверх задраться, и приземлять их будет очень непросто…

Если пайка хлеба для тех, кто тягал шпалы и окроплял их своей кровью, составляла триста граммов в день, то рельсовые бригады получали больше – по четыреста пятьдесят граммов. Плюс ко всему, они всегда могли погреться – с рельсовиками работал небольшой паровоз, который укатывал, утрамбовывал пляшущую железную дорогу. Над ней надо было еще много работать, прежде чем пустить первый пробный поезд с платформами, набитыми разным тяжелым барахлом…

– Ну как тебе такие перемены? – встревоженным голосом спросил Китаев, присев на корточки рядом с Егоруниным – была пора перекура, когда можно перевести дух.

Егорунин вздохнул и, увидев, что к ним, похлопывая стэком по голенищу сапога и на ходу по-попугайски подпрыгивая, идет «кум» четвертого барака, отвечать вслух не стал, ответил одними глазами: «Пока никак. Надо понюхать, что за дохлую кошку нам подсунули. Поживем – увидим».

– Кончай прохлаждаться, эсэсовцы! – прокричал «кум» издали.

– Во-от сука, – выругался Христинин. Хотел к ругательству что-то добавить, но смолчал, поскольку хорошо знал, что из-за неосторожного слова в адрес «кума» можно стать короче ровно на голову, – будет валяться голова где-нибудь в кустах, а ноги со всем остальным – в могильном рву под лемехом бульдозера. Христинин был зеком опытным.

Когда начали работать с рельсами, то обратили внимание: рельсы-то разные… Даже вес у них разный и отлиты они в разную пору, о чем свидетельствовала маркировка: несколько рельсов были помечены даже 1898-м годом. Были рельсы, отлитые в 1904-м году, в 1905-м – в тяжелую для России пору, когда шла война с Японией.

Техник, прикрепленный к бригаде, – по фамилии Штольц – небольшой, круглый, как спелая картофелина, выросшая на хорошей земле, с головой-шаром, посаженной на плечи без всякой шеи, уважительно постучал ногтем по рельсу, на котором стояла самая старая дата:

– Демидовская сталь.

– Да Демидова уже давно нету, – не выдержал Егорунин, – и прах его сопрел.

– Демидова нет, а заводы остались. И сталь осталась, – внушительным тоном, не терпящим возражений, – хорошая сталь!

Попадались рельсы с маркировкой более поздней, довоенной – 1937-й, 1938-й годы…

Вечером бригаде выдали повышенную пайку хлеба – половину от четырехсот пятидесяти граммов, поскольку бригада работала на рельсах только полдня. Баланды налили побольше и посытнее – в ней даже плавали селедочные головы, таращились из мутного бульона пустыми глазами. У некоторых голов глаз не было совсем, лишь черные дырки, вызывающие нехорошие ассоциации. Это означало, что селедка была старая, времен попа Гапона, глаза выварились…

Поев, Егорунин подтянул веревку на рваных штанах, завязал пару узлов, чтобы веревка не расслаблялась, не сползала в сторону, объявил:

– Немного сытнее, но все равно мало.

– Главное – сохранять силы, – философски молвил Христинин.

В ответ Егорунин сплюнул под ноги:

– Для кого сохранять? Для полковника Успенского, чтобы он просверлил в кителе дырку для очередного орденка?

– Тс-с-с, – окоротил товарища Христинин, – у этого человека глаза и уши везде, даже в костылях, которые сидят в шпалах.

– М-да, а костылей мы позаколачивали в шпалы немало, – подал голос магаданский «кум».

– Демидовские рельсы вообще неплохо было бы сдать в музей, – недовольно пробурчал Китаев.

Вонь в их дощанике сконцентрировалась такая, что в воздухе запросто можно было повесить пару кувалд, – и висели бы они, как миленькие, не дергались и на землю не падали. И треска никакого, который издает выползающий из деревянной стенки гвоздь, не было бы.

– «Кум», – Христинин дернул за рукав магаданца, – ну и чего там насчет колымской Дуньки? Жива хоть баба?

Брыль был занят тонким делом – гребешком вычесывал вшей на клок серой тряпки, которую использовал как платок, и давил их, недобро шевелящихся, медлительных, вызывающих приступы тошноты. Эти насекомые были похожи на живую пшенку. Вши, жившие в волосах, отличались от вшей, живущих в швах одежды.

– Вот жирные свиньи, – с усмешкой произнес магаданский «кум». – Хоть шашлык жарь.

– Откормил… Теперь собираешь законный урожай. Что имеешь, то и маешь.

Вши, которые жили на теле, сотнями прятались в рубцах, заплатах, складках, имели тусклый серый цвет, были очень неповоротливые, со слабеньким пятнышком в начале спины, настырные и в упрямости своей необычайно живучи. Некоторые умельцы топили из них сало и обновляли им, как высокосортным гуталином, ботинки. Кожа от такой смазки делалась мягкой на удивление и прочной.

Насекомые, привыкшие обитать в волосах, грызть голову «венцу природы», были меньше «нательных», отличались прыгучестью, иногда вели себя как блохи, масть имели шумную, какую-то африканскую, отмечены были черными точками, похожими на родовые знаки. Кусались они, надо заметить, сильнее, чем те вши, что облюбовали себе для жизни зековскую одежду.

Брыль скрутил серую тряпку со вшами в узел и размял его ладонями – перемолол основательно, ни одной вошки, даже самой захудалой, там не осталось.

Рукой стряхнул останки на пол и произнес с довольными нотками в голосе – рад был, что избавился от лишней живности:

– Финита ля комедия! Жаль, на развод подарить было некому.

С другой стороны, все равно через пару дней этой живности у магаданского «кума» будет столько же, если не больше.

– Славная девушка Дунька была известна не только на Колыме, ее хорошо знали в Якутии, в Певеке и в Ванинском порту, в Анадыре и Уэллене, на трассе Северного Ледовитого пути, и даже на Камчатке, в Корякском автономном округе.

– «Кум», ты сам-то бывал у нее? – спросил Христинин.

– Для несмышленых повторяю: не бывал, хотя по долгу службы надо было бы побывать… Чтобы знать, что потом говорить начальству.

Магаданский «кум» соврал – он дважды навещал Дунькин пуп и ее владычицу. В оперативных, так сказать, целях.

Дунька постоянно находилась под присмотром НКВД, под лупой, ее просвечивали со всех сторон, из всех углов и укромных щелей на нее были направлены внимательные