Многочисленные Катерины - Джон Грин

– Я не хочу этого делать, придурок, – с завидным спокойствием объявил ДК. – Но, сам понимаешь, ты меня заставил.

– Технически, – пробормотал Колин, – я исполнил обещание. Я ничего не ска…

Его рассудительное объяснение прервал резкий удар. За мгновение до удара Колин ощутил фантомную боль в паху, а потом колено ДК с такой силой вонзилось ему в пах, что Колин даже ненадолго оторвался от земли. Я лечу, успел подумать он, а потом, еще до того как упасть, Колина стошнило. И оказалось, что это даже хорошо, потому что ДК от него наконец отстал.

Упав, Колин застонал. От его живота во все стороны расходились волны. Ему показалось, что дыра в животе выросла в размерах от пулевого ранения, как у Франца Фердинанда, до Большого каньона. Боль усиливалась до тех пор, пока Колин сам не превратился в дыру, в пространство сплошной боли.

– Боже! – наконец воскликнул Колин. – Боже, мои яйца!

Колин оговорился. Не будь ему плохо, он, конечно, понял бы, что болели у него не яйца, а мозг. Туда передавались нервные импульсы, которые стимулировали болевые рецепторы, и это мозг приказал телу Колина ощутить боль в яйцах (что тело и сделало, потому что оно всегда слушается мозга). Живот, яйца, зубы – все это никогда не болит само по себе. Вся боль – от мозга.

От боли Колин ослаб и теперь лежал на боку в позе эмбриона. Его мутило, и он на мгновение уснул. Но, услышав, как стонет Гассан, принимавший на себя удар за ударом, он понял, что должен подняться. Он подполз к обелиску и с трудом подтянулся, уцепившись за могильную плиту.

– Эй, я все еще здесь, – слабым голосом сказал Колин, закрыв глаза и вцепившись в обелиск, чтобы сохранить равновесие. – Подходи.

Но когда он открыл глаза, ДК исчез. Цикады стрекотали без умолку в такт его пульсирующим яйцам. В серых сумерках Колин увидел Линдси Ли Уэллс и аптечку с красным крестом. Линдси ухаживала за сидящим Гассаном, камуфляжная куртка и оранжевый жилет которого были перепачканы кровью. КЖТ и ДСУ сидели рядом и курили одну сигарету на двоих – над глазом ДСУ вздымалась большая шишка, из которой, казалось, вот-вот что-то вылупится. У Колина закружилась голова, и он отвернулся, обхватив руками обелиск. Когда он снова открыл глаза, то понял, что очков на нем нет, и буквы перед его глазами заплясали. Эрцгерцог Франц Фердинанд. Чтобы заглушить боль, он начал искать анаграммы.

– Ого, – пробормотал он чуть погодя, – вот это совпадение!

– Кафир проснулся, – заметил Гассан.

Линдси побежала к Колину, обтерла его ухо от земли и прошептала ему на ухо:

– Mein held[81], спасибо за то, что защитил мою честь. Ничего не болит?

– Болит. Мозг, – сказал Колин, и на этот раз не ошибся.

[семнадцать]

Следующее утро, утро понедельника, было тридцать вторым утром в Гатшоте, и, несомненно, худшим. Болели не только яйца. Все тело ныло после суток беспрестанной ходьбы, бега, стрельбы и драк. Голова тоже раскалывалась – каждый раз, когда Колин открывал глаза, лучи адской боли пронзали мозг. Накануне вечером (будущий) фельдшер Линдси Ли Уэллс, изучив множество медицинских сайтов, диагностировала у Колина умеренную контузию и ушиб яичка. У ДК она обнаружила козлит и заявила, что никогда-больше-не-будет-с-ним-говорить.

Встав, Колин проковылял в ванную и обнаружил там Гассана, глядящего на себя в зеркало. Нижняя губа Гассана была разбита, отчего он выглядел так, будто жевал большую щепотку табака, а его распухший правый глаз утратил способность открываться.

– Как дела? – спросил Колин.

Гассан повернулся, вместо ответа демонстрируя свое изувеченное лицо.

– А, ну да, да, – сказал Колин и протянул руку, чтобы включить душ, – теперь мы точно как близнецы-братья.

Гассан слабо улыбнулся.

– Если бы я мог все пережить заново, – неразборчиво из-за распухшей губы сказал он, – то предпочел бы погибнуть под копытами сатанинской свиньи.

Когда Колин спустился вниз, чтобы позавтракать, Линдси сидела за дубовым столом и пила апельсиновый сок.

– Не хочу об этом говорить, – упреждающе сказала она. – Но надеюсь, что твои яйца в порядке.

– Я тоже на это надеюсь, – кивнул Колин.

Он проверял их под душем. На ощупь такие же, как и всегда, разве что покраснели немного.

Холлис оставила им записку с новым заданием: взять интервью у женщины по имени Мэйбл Бертран.

– Ох, – сказала Линдси, когда Колин зачитал ей имя. – Она в другом доме престарелых, для совсем-совсем старых. Сегодня я этого не выдержу. Я не могу… Боже, давайте никуда не поедем. Лучше снова ляжем спать.

– Я – за, – пробормотал Гассан.

– Ей, наверное, нужно общение, – возразил Колин, пытаясь использовать во благо свой опыт одиночества.

– Ох, умеешь же ты внушить чувство вины, – вздохнула Линдси. – Ладно, пойдем.

Мэйбл Бертран жила в доме престарелых в пятнадцати милях от Гатшота, за поворотом к югу от «Харди». Линдси знала дорогу, и поэтому села за руль Катафалка. По дороге никто не разговаривал. Слишком многое нужно было обсудить. Колин чувствовал себя препаршиво. Он попытался вернуться к злополучной проблеме Катерины III, но голова болела так сильно, что думать не хотелось ни о чем.

Встретивший ребят медбрат провел их наверх.

Этот дом престарелых был гораздо более мрачным местом, чем тот, где они уже были. Не было слышно ни звука, не считая шума работающей техники, коридоры – почти пустынны, а двери закрыты. В холле надрывался телевизор, но его никто не смотрел. У стариков, сидевших там, был отсутствующий или – хуже того – испуганный вид.

– Мисс Мэйбл, – нараспев произнес медбрат, постучав в одну из комнат, – к вам гости.

Колин включил диктофон. Он использовал ту же пленку, что и вчера, стирая признание ДК.

– А, – сказала Мэйбл.

Комната напоминала студенческое общежитие – одна кровать, деревянный стол и холодильник. Мэйбл сидела в кожаном кресле. Ее редкие седые кудри были уложены во что-то вроде старушечьего афро. Она наклонилась вперед. От нее пахло старостью – чем-то похожим на формальдегид. Линдси тоже наклонилась, обняла мисс Мэйбл и поцеловала ее в щеку. Колин и Гассан представились. Мисс Мэйбл улыбнулась, но промолчала.

Некоторое время спустя она наконец спросила:

– Ты Линдси Уэллс?

– Да, – сказала Линдси, присаживаясь рядом с ней.

– Линдси, дорогуша! Мы так давно не виделись! Много лет, да? Как же я рада тебя видеть!

– И я вас тоже, Мэйбл.

– Я часто думала о тебе и очень хотела, чтобы ты меня навестила, но ты все никак не приходишь. Как же ты выросла и похорошела! Волосы-то в синий уже не красишь, а? Как дела, деточка?

– Неплохо, Мэйбл. А у вас?

– Мне девяносто четыре! Как, по-твоему, у меня дела? – рассмеялась Мэйбл, а за ней и Колин.

– Как тебя зовут? – спросила она у Колина, и он назвал свое имя.

Мисс Мэйбл указала кривым пальцем на Гассана.

– Холлис, – спросила она Линдси, – это зять доктора Динцанфара?

– Нет, мисс Мэйбл. Я Линдси, дочь Холлис. Грейс, дочка доктора Динцанфара, – моя бабушка, а Корвилл Уэллс – дедушка. А это мой друг Гассан, который хочет поговорить с вами о вашей молодости.

– Ясно. Я иногда путаюсь, – объяснила Мэйбл.

– Ничего страшного, – сказала Линдси. – Рада вас видеть.

– Линдси! Как же ты похорошела и поправилась!

Линдси улыбнулась, и Колин заметил слезы на ее глазах.

– Расскажите нам что-нибудь о том, как в Гатшоте жили раньше, – попросила Линдси, и Колин понял, что сейчас не время задавать четыре вопроса.

– Доктор Динцанфар… До того как он открыл здесь фабрику, он был владельцем магазина. Я тогда была совсем еще крохотной, от горшка два вершка. А он, знаете, одноглазый был. Воевал еще в первой войне. Однажды мы с папой зашли в магазин, и папа дал мне рыжий такой пенс. Я подбежала к прилавку и сказала: «Доктор Динцанфар, у вас есть конфетки за один пенс?» И он посмотрел на меня и сказал: «Прости, Мэйбл. Конфетки за один пенс кончились. Остались только бесплатные конфетки». – Мэйбл закрыла глаза, она как будто бы задремала – дышала медленно и размеренно, – но вдруг сказала: – Линдси, я так скучала по тебе. Мне так хотелось подержать тебя за руку.

И тут Линдси расплакалась по-настоящему.

– Нам пора идти, мисс Мэйбл, но я еще зайду на этой неделе, обещаю. Простите, что долго не навещала.

– Ничего, милая. Не расстраивайся. В следующий раз приходи в полдвенадцатого, и я угощу тебя желе. Оно без сахара, но очень вкусное.

Мэйбл наконец отпустила руку Линдси, та послала ей воздушный поцелуй и ушла.

Колин и Гассан задержались еще ненадолго, чтобы попрощаться, и, войдя в холл, обнаружили, что Линдси ревет вовсю. Она скрылась в ванной, а Колин вышел на улицу вслед за Гассаном. Гассан сел на обочину дороги.