Никто не узнает (СИ) - Никандрова Татьяна Юрьевна

— Согласен, — киваю я, из всех сил сдерживая рвущееся наружу негодование. Понимаю, что конструктивный диалог возможен только на холодную голову. — Значит, ты поговоришь с ним, когда он приедет в Москву?

— Не дави на меня, ладно? — огрызается она, натягивая нижнее белье. — Поговорю, как улучу удобный момент. Наспех такие дела не делаются.

Наблюдаю за ее дерганой суетой, а самого изнутри молотит. Будто набитую песком боксерскую грушу. Бам-бам-бам.

Если честно, не думал, что Карина так болезненно отреагирует на мое, казалось бы, логичное предложение расстаться с мужем. Мы с ней встречаемся уже несколько месяцев, а она совсем не торопится разорвать наш извращенский треугольник. Так и бегает от него ко мне и обратно.

А сама же ведь тоже мучается! Вон, вчера какая разбитая явилась. Говорит, что с матерью повздорила, но я отчего-то не верю. Это ж каким надо быть монстром, чтобы довести такого сильного человека, как Карина, до истерики? Нет, тут явно не только в матери дело. Наверняка муж тоже постарался.

Хотите правду? Каждый раз, когда я думаю о том, что она спит с этим своим Олегом, меня словно через дереводробилку пропускают. Внутренности — на куски, кости — в крошку, тошно так, что аж скулить хочется.

Но я терплю. Не показываю ей, как мне хреново. Гашу в себе эту ядерные взрывы ревности. Потому что обещал не давить. Потому что хотел дать ей время. Потому что люблю, в конце концов.

А она не понимает. Ни черта не понимает, как тяжело делиться тем, что искренне считаешь своим.

Держится за свой гребанный брак, перемен боится.

А, может, дело вовсе не в страхе? А в банальном нежелании что-то менять?

Ну а что? Муж есть, любовник тоже при ней. Зашибись же. Зачем выбирать кого-то одного, если можно иметь всех и сразу? Ведь этот ее Олег не какой-то там ущербный, чтоб от него легко отказываться. Нормальный солидный мужик с большим доходом. Настолько большим, что я, по сравнению с ним, просто сопливый мальчишка-нищеброд.

А Карина к роскоши привыкла. Сейшелы, частные самолеты, бриллианты размером с виноградину… Такого я ей точно пока организовать не могу.

— Карин, мне понятны твои сомнения, — сделав глубокий вдох, говорю я. — С мужем у тебя все давно, стабильно и по высшему разряду… Но я тоже скоро рвану. У меня помимо музыки есть еще несколько проектов и…

— Ты что, серьезно? — возмущенно перебивает она. — Думаешь, я с ним из-за денег?

— Конечно, нет. Но это твой уровень жизни, а его всегда сложно менять.

— Господи, — она роняет лицо в ладони и качает головой. — Плевать я хотела на этот уровень! — вскидывает на меня глаза. — Брак — это не только деньги, Богдан. Это в первую очередь человеческие отношения, которые я предала. И мне надо как-то с этим справиться.

— Да твою ж мать! — не совладав с эмоциями, я ударяю кулаком в подушку. — Брак, брак, брак! Что в твоем браке такого хорошего, Карин?! Объясни, я правда не понимаю! Вы столько лет вместе, а у вас даже детей нет!

Смотрю на нее в упор, ожидая очередной колкой реплики в ответ, но Карина молчит. Ни слова не говорит, с каждой новой секундой становясь все более бледной. В лице ни кровинки, взгляд, как у затравленного зверька, ресницы дрожат.

Боже, неужели я своими неосторожными словами нащупал и ненароком всковырнул ее старую рану?

Глава 33

Синдром внезапной детской смерти — это диагноз исключение. Именно его ставят, когда не находят другой органической основы для случившегося.

Максимка умер в возрасте четырех месяцев. Я уложила сына в кроватку после очередного ночного кормления, а наутро, непривычно выспавшись, обнаружила его бездыханное тельце.

Скорая, реанимация, бесконечные диалоги с врачами — мы с Олегом прошли все круги ада, но ничего не помогло. Наш ребенок умер, и медицина оказалась бессильна.

Сказать, что было больно, — не сказать ничего.

Гнетущая внутренняя пустота, оглушающая тоска в сердце и чувство вселенской несправедливости прямо физически придавливали меня к земле своей непомерной тяжестью.

Несколько недель я просто не могла встать с постели. Потом, собрав волю в кулак, вышла в магазин за продуктами и, наткнувшись взглядом на проезжающий мимо автобус, подумала о том, как было бы здорово попасть к нему под колеса. На тот момент я действительно мечтала об этом, потому что смерть казалась единственно возможным вариантом избавления от острых душевных мук.

Не знаю, что в конечном итоге помешало мне залезть в петлю — банальная трусость или все же жалость к Олегу, который тоже только что потерял ребенка, — но на отчаянный шаг я так и не решилась. Хотя и раздумывала о нем на полном серьезе.

С тех пор я прошла все стадии принятия неотвратимого.

Отрицание длилось недолго, но я прочувствовала его в полной мере. Я ощущала отсутствие моего Максимки руками, на которых я привыкла его качать. Организм продолжал вырабатывать молоко, не понимая, что мне больше некого им кормить. А взгляд то и дело дергался к тому месту, на котором раньше стояла кроватка сына.

Затем наступила фаза злости, и в ней я прожила гораздо дольше. Меня бесили счастливые мамы с колясками, я не могла смотреть на играющих в песочнице детей. Крамольная мысль о несправедливости того, что они радуются жизни, а мой Максимка лежит в сырой земле, не давала мне покоя.

Я захлебывалась в своей бессильной ярости, люто ненавидя весь мир. Я злилась на работников скорой за то, что не помогли. Злилась на знакомых, которые пытались мне дозвониться, чтобы выразить сочувствие (будто от их слов мне могло стать легче). Злилась на мать, которая донимала меня расспросами и нравоучениями.

А еще я злилась на Олега. За то, что он не переживал горе так, как переживала его я. Муж не закидывался лошадиными дозами успокоительного, не рыдал в подушку и не обдирал обои в панических приступах. Он просто замкнулся и ушел в себя, очевидно, проживая боль по-другому, изнутри. Но тогда я этого не понимала, воспринимая его безэмоциональность как проявление черствости и бессердечности.

Но больше всего на свете я злилась на себя. Мне казалось, что именно я виновата в произошедшем. Недоглядела, не предсказала, вовремя не заметила — я буквально погрязла в этих черных мыслях и самобичевании, хотя врачи и заверяли, что предугадать такое было нельзя.

Обычно после злости наступает стадия торга, но я почти не торговалась. Разве что молила Бога забрать на небеса меня вместо Максимки. Но он, как вы понимаете, остался глух.

Я была жива, а мой чудесный мальчик мертв. И я ненавидела себя за это.

В относительном принятии случившегося мне помогли две вещи: психотерапия и творчество. Именно после смерти сына я с головой ушла в писательство, пытаясь излить на бумагу всю ту невысказанную боль, которая день за днем пожирала душу.

Я исписывала десятки страниц, заливала клавиатуру слезами, а потом удаляла текст к чертовой матери, потому что понимала, что не смогу поделиться им с миром. Слишком много личного траура было в этих торопливых строках, слишком много страхов, слишком много безнадежности.

Прошло несколько лет, и я наконец приняла то, что Максимки больше нет и он никогда ко мне не вернется. Не смирилась, не поняла, не сочла нормальным, не забыла, а просто приняла и научилась говорить о своем материнском опыте, не умаляя его.

Но даже несмотря на это, рана до сих пор кровоточит. До сих пор ноет и болит. Особенно, когда я говорю о прошлом или слышу фразу: «А почему у вас с Олегом нет детей?».

Богдан слушает меня молча. Не перебивает, не задает вопросов и, что самое главное, сохраняет спокойствие. Бывает очень неприятно, когда люди, узнав о моей семейной трагедии, начинают выдавать более сильную эмоциональную реакцию, чем я.

Поймите правильно, со временем я научилась адекватно относиться к сочувствию и даже ценить его, но такое поведение — не поддержка. Помнится, одна знакомая, услышав мою историю, принялась плакать у меня плече и мне же пришлось ее утешать. Извращение, согласитесь?