Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

Она зарыдала, пряча лицо в растрепанные волосы.

Что-то дельное показалось старосте в отчаянных словах вдовы. Клятва с поджаренной живой мышью? Он слышал об этом испытании в детстве. Предки прибегали к такой пытке подозреваемых. Правда, эта палка о двух концах. Она может ударить и по обвинявшему. Но в чем здесь риск для самого Бергяса? Кошелек-то у вора или у Бергяса? И почему он должен бояться клятвы? Согласно преданию, если виновного не удается обнаружить обычным путем, то тех, кого подозревают, приводят к костру. Обвиняемый зажигает перед ликом будды лампаду, приносит живую мышь и бросает в котел. Мышь, конечно, в первое время бегает себе по еще теплому котлу. Когда совсем припечет, мышь падает замертво, глаза у нее лопаются. В эту минуту, гласит поверье, у действительного преступника глаза тоже лопаются, но если он не виновен, — вылазят вон у того, кто его опозорил своим подозрением, заставил клясться на людском кругу… Если Булгун была уверена в невинности сына, — ей это подсказывало материнское чутье, — Бергяс при всей нахрапистости его натуры все же сомневался в злодействе Церена. Затевать пытку с мышью в котле было для него риском большим, чем для несчастной вдовы. Бергяс видел: Булгун еле держится на ногах, гаснет, будто свеча. Она может не вынести напряжения. «И все-таки, — думал Бергяс, — нужно показать другим, что старшему нельзя перечить. Я пойду на все, если кому вздумается возвыситься надо мной, тем более посмеяться, утащив кошелек».

— Вижу, ты стала совсем храброй, Булгун! Не боишься предстать перед лицом самого бога! — медленно заговорил Бергяс, пронзая сникшую женщину взглядом. — Иди и еще раз подумай!

— Я готова на все! Чтобы спасти честь сына и доброе имя покойного главы семьи… Чтобы другим неповадно было упрекать: умер Нохашк, а сына понесло, как былинку по ветру!.. Не нашлось заступника среди людей — пойду за помощью к богу.

— Ты что же, решила сама… зажечь свечу у котла? — спросил Бергяс. — Не его посылаешь на исповедь?

— Нет, сама зажгу… Церен еще ребенок… Вся душа его видна насквозь. Сын мой чист перед людьми. Если грешна я, пусть лишусь своих глаз.

— Хорошо, если ты так решила. Только принеси его шапку[38]. Поскольку кража произошла в моем доме, обряд будем совершать здесь, после обеда. И все же ты, мать, еще раз пораскинь своим умишком… Не всякую бабью глупость нужно нести к святому будде! Бог милостив, но во гневе и он беспощаден к тому, кто не чтит его заповеди. А то, может, поладим как-нибудь? Проучили парня, и хватит! Я готов простить…

— Ваше прощение хуже казни! — еле слышно проговорила вдова.

Время приближалось к обеду… Перед тем как идти к Бергясу, Булгун склонилась над сыном, опустила ему ладонь на лоб. Все тело мальчика так и пылало. Кровоподтеки и синяки после примочек начали бледнеть, но Церен метался в бреду. Возможно, у него что-то повреждено внутри. Сжавшаяся от страха за судьбу сына Булгун готова была сейчас выцарапать глаза обидчикам. И все же решила еще раз поговорить. Ведь этот разговор мог оказаться для них последним.

— Сынок, сынок, — позвала Булгун сухим, звенящим шепотом. — Скажи мне, родной, тебе действительно дали деньги эти русские парни?

Она верила сыну, и сомнений у нее не было, но ей еще раз хотелось услышать его слова, чтобы укрепиться перед этим страшным испытанием.

Церен приподнялся на локте и с тоской посмотрел на мать.

— Аака, неужели и ты перестала верить мне? Как же теперь мне жить, если и ты…

Он зарылся лицом в подушку, вздрагивая всем телом.

«Слава бурхану! Сын к этому грязному делу точно не причастен! — подумала Булгун. — Ну, а я и былинки курая за свою жизнь с чужого подворья не взяла! Чего же мне страшиться?!»

Прихватив шапку сына, Булгун переступила порог своего джолума с такой уверенностью, будто шла казнить обидчиков сына, и сам бог, союзник праведных, был ей в помощь.

На улице, возле большой кибитки Бергяса, она увидела нетерпеливо галдящую толпу. Собрались стар и мал. Все напряженно уставились на нее, печально бредущую от одиноко стоявшего с краю хотона джолума Нохашка. Эти молчаливые, угрюмые взгляды сковывали движения, хотя Булгун понимала, что люди жалеют ее и ненавидят Бергяса. Ненавидят за бессердечие. Ведь староста готов вместо мыши загнать в раскаленный котел человека! Ей было жаль себя, жаль мальчика, мечущегося сейчас в жару, жаль понурившуюся толпу людей — все понимают и молчат!

Она верила в свою победу над неправотой Бергяса. Когда ее материнский суд свершится, то и безропотные, потерявшие веру в справедливость хотонцы тоже поверят… И тогда захлебнется Бергяс желчью зла и бесчестия. Должна же когда-нибудь сгинуть неправота имущих власть над другими?

Люди расступились перед Булгун, образовав коридор. Она прошла по нему, ни на кого не глядя. Кто-то сунул ей в руку коробок спичек. Лиджи закрыл за ней дверь кибитки и взял потертую заячью шапку Церена.

В кибитке было темно — закрыт дымоход и боковые щели. Булгун зажгла спичку и увидела перед собой на невысокой подставке медного и многоликого, многорукого будду. Это был спокойный божок размером с пятилетнего ребенка. Молясь, Булгун засветила лампады. Лик будды был печален в слабом свете, словно осуждал людей за их земную суетность! А еще Булгун показалось, что он жалеет ее, многострадальную мать. Ведь он сам был сыном.

— О, великий будда, — прошептала она. — Мой сын — честный мальчик, он никогда не тронет чужого! Защити нас!

Булгун оглянулась. Лиджи, сопя и поругиваясь, пристраивал над дверью коромысло. На одном конце кривой палки качалась шапка Церена, а на другом Лиджи подвешивал берцовую баранью кость вроде гири, чтобы шапка держалась ровно. Если шапка легче берцовой кости, то в нее подсыпают горсть золы. Все так и должно остаться неприкосновенным трое суток. Если перетянет шапка, считается, что хозяин шапки виновен, а если на третьи сутки отяжелеет кость — она принесет несчастному оправдание.

— О, хяэрхан! — Булгун опустилась на колени, свела ладони на уровне лица. — Ты лишил меня шестерых детей за мои грехи! Ты взял к себе моего несчастного мужа, кормильца оставшихся! Тебе угодно было приковать к постели тяжким недугом мою единственную дочь!.. Но зачем ты позволяешь казнить мою отраду, мою надежду — сына? Неужели ты не видишь, что творится вокруг? Отведи, боже, от моего бедного джолума завистливые взгляды, злые наветы, проклятья, вражду! Спаси нас, о будда, от напраслины!

Женщина склонилась еще ниже, коснулась головой холодных коленей медной статуи.

— Ты же видишь, что мой сын — не вор, он никогда не позарится на чужое, свято блюдет твои заповеди, живет с малых лет трудом наравне со взрослыми! Так отведи от его головы карающую руку, в душу всели надежду на исцеление… Деньги, что дали моему сыну добрые люди — вот они!.. Я принесла их показать тебе, бог наш. Убедись и ты, что это совсем не Бергясовы деньги! Успокой сердце Бергяса, отврати его злые глаза от джолума Нохашка… Кошелек Бергяса украл кто-то другой! Ты же знаешь о том, всевидящий боже? Защити нас от напасти, укажи правильный путь тем, кто во гневе страшнее зверя и не знает пощады. Спаси нас, о великий будда, заступник всех обездоленных.

Булгун была близка к обмороку. Она уже не говорила, а выкрикивала слова сквозь рыдания.

Лиджи, слушая все это, предупредил от порога:

— Говори о кошельке и — короче! Не забудь о клятве! У будды тоже много всяких дел, он может рассердиться, если просят обо всем сразу.

Булгун испуганно замолкла.

— Ах, всемогущий боже! — собравшись с силами, заговорила она. — Я пришла, чтобы очиститься от навета. Прости, пожалуйста, мою бабью слабость! Клянусь тебе в том, что сын мой не крал чужих денег ни сейчас и никогда раньше. Если я говорю неправду, мой будда… накажи меня. Я готова принять любые страдания, если солгала тебе хоть одним словом!

Булгун, обессиленная, приткнулась ничком у самых ног будды. Слова ее слышали все, кто стоял вокруг кибитки. Задним вполголоса передавали ближние. Иные повторяли вслед за Булгун ее клятву, вытирая кончиками платков глаза, читали молитву.