Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

Булгун припала головой к ногам будды и молчала, толпа тоже смолкла. Наступила тягостная, страшная минута немоты. Дыхание людей стало чаще, будто они прибежали только что из дальних отгонов, хотя не трогались с места уже битый час. «Неужели будда сразил ее на месте?» — застыл в глазах однохотонцев вопрос.

— Встает, бедняжка, поднимается! — радостный возглас пронесся над толпой.

Какая-то женщина, охнув, потеряла сознание. Люди кричали, радовались и обнимали друг друга. Всеобщее ликование пришло на смену тягостной немоте. Все славили будду, его прозорливый ум, справедливость. Если бы в эту минуту разразился гром и белую кибитку Бергяса охватило пламя, люди вопили бы от восторга, плясали бы вокруг божьего огня. Но ни пожара, ни другого какого чуда не случилось.

Булгун медленно поднялась и, коснувшись ладонями лба, стала пятиться к выходу. Она хорошо помнила о том, что нельзя к богу поворачиваться спиной. У порога Булгун остановилась.

— О, великий бог наш, прости грехи мои! — сказала во всеуслышание женщина, подняла голову и посмотрела вверх, туда, где качалось коромысло. На какой-то миг ей показалось, что шапка пошла вниз… Обессилевшая от напряжения Булгун упала как подкошенная.

Толпа снова погрузилась в тягостное, зловещее молчание.

Бездыханную, обвисшую на руках Булгун двое мужчин вынесли из кибитки и опустили на телегу, на которой все это время в раздумье сидел Бергяс.

— Если вода, бегущая с вершины горы, неизбежно оказывается у подножия, то и злодеяние человека завершается возмездием! — Бергяс зло сверкнул глазами и попятился от телеги. Он даже не взглянул на Булгун, словно заранее знал, чем все это кончится.

Люди угрюмо наблюдали за Бергясом.

— Так вот помните, люди! — обратился староста к толпе. — Что говорил ей — и для вас повторяю: с богом нельзя играть в прятки, а старшего — ослушиваться!

Слова эти устрашающе прокатились над головами людей. Толпа безмолвствовала. Лишь кто-то язвительно цокал языком да вдали прокатился степью перестук подков. Какой-то счастливец скакал своей дорогой, не ведая пока о страшной минуте, переживаемой людьми хотона Чонос.

Толпа стала растекаться. Около Булгун хлопотали несколько сердобольных старух и Сяяхля. К матери подбежал Саран, тронул ее за рукав платья.

— Что тебе еще? — спросила, не оборачиваясь, Сяяхля. Она пыталась влить в рот Булгун глоток воды.

— Мама!.. Я нашел кошелек!.. В кизяке, под самым низом. Он там лежит.

Сяяхля побежала вслед за сыном. Одна из женщин, не веря своим ушам, тоже поспешила к горке сохнувшего посреди двора кизяка. Сяяхля дрожащими руками вынула нижние кирпичики, пошарила и наткнулась на что-то. Лицо ее исказилось от отчаяния. Да, это был тот самый злосчастный кошелек. Сяяхля щелкнула замком: там оказались часы и деньги, стоившие жизни человеку, принесшие потрясение всему хотону.

— Нашелся ваш бесценный кошелек! — воскликнула Сяяхля, увидев мужа близ кибитки. — Какой стыд, Бергяс! Я же вам говорила, что пропажа ваша дома!

— Значит, это ты и спрятала, если так говорила! — голос Бергяса прозвучал фальцетом. Испугавшись своего же голоса, староста нырнул в кибитку.

Така тем временем поспешно седлал коня.

Бергяс выскочил мгновенно, теперь в руках его была грозная маля, с которой он выезжал только на волков.

Еще одна фраза Сяяхли, исполненная горечи и упреков мужу, его растерянный ответ — и Така, проявив недюжинную ловкость, был уже в седле. Пришпоренный конь с места пошел галопом и скрылся в сумерках.

Люди, начинавшие было расходиться, стекались ручейками обратно к кибитке старосты. Булгун слабо стонала на телеге, придя в сознание.

— Вернуть Таку! — кричал кому-то Бергяс. — Куда подевался Лиджи? Или он думает, что все это его не касается? Хотел бы я сейчас видеть человека, который придумал такую злую шутку надо мной! — вопил он, потрясая плетью.

— Возьмите себя в руки, Бергяс! Вы еще не один раз будете сидеть нос к носу с тем, кто спрятал кошелек, — говорила, негодуя, Сяяхля.

Бергяс озирался как безумный, отшвырнул в сторону плеть, он вцепился в кошелек, разодрал его, принялся рвать и топтать деньги, мелькнули золотой звездочкой часы, заброшенные в степь. Ни один человек не кинулся их поднять или притронуться к рассыпавшимся деньгам. Никто не произнес ни слова в утешение владельца кошелька.

Людской круг около Бергяса сомкнулся. Он становился все уже…

— Что вы от меня хотите? — староста выдыхал слова со зловещим шипением. — Ишь сбежались, как собаки на падаль!

Люди негодующе молчали. И это молчание было для Бергяса страшнее всякого суда.

— А-а!.. — Бергяс схватился за голову. Глаза его выпучились, будто у мыши в раскаленном котле. — Убейте! Убейте меня сразу! Подходите, кому хочется моей крови.

Он принялся срывать с себя одежду. Над ухом затемнела струйка крови. В неистовстве Бергяс царапал себе лицо, рвал волосы. И тогда кто-то из темноты плюнул ему в лицо…

Отплевываясь, как от наваждения, люди расходились. Каждый мог бы убить старосту в эти минуты, но страшнее смерти было видеть такого Бергяса — рвавшего на себе волосы. Так кусает себя, принося облегчение болью, лишь взбесившаяся собака.

— Собака ты и есть собака! — сказал кто-то из последних, исчезая в темноте ночи.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В хотоне Чонос — всего лишь семь глинобитных, с узкими подслеповатыми окнами, домов. Остальные чоносы жили зимою и летом в кибитках. К зиме вокруг кибиток возводились изгороди из высокого камыша, связанного в снопы. Они служили заслоном от вьюг.

Но как бы ни утеплялось войлочное жилище, холод пробирал до костей. По этой причине, а также чтобы как-то скоротать зимние вечера, обитатели джолумов и кибиток тянулись с сумерками к глинобитным мазанкам и засиживались, пока хозяева их терпели. Ведь не все так приветливы и делятся своим добром, как в доме Нохашка.

А Нохашк угощал не только чаем. Каждый вечер в его доме гостей ждал новый рассказ о какой-нибудь бывальщине, виденной на чужбине. Помнил он и многие старинные песни, охотно их исполнял под домбру.

Сюда на огонек спешили бедняки пастухи, отогревали не только настывшие на морозе кости, но и душу. Да и как быть людям, если даже бессловесные твари, всякая животина теснее жмется одна к другой в лихое время, лишь бы дождаться весны.

Отказать людям в тепле, утаить скудный запас съестного, не распахнуться перед гостями в душевном доброте Нохашк не мог. Не умел этого делать, не учился. Любимой его поговоркой, привезенной с Дона, была: «На миру и смерть красна!» Слов ее он не понимал, но святую суть погудки чуял нутром.

— Сделаешь людям добро — окупится сторицей, — рассуждал в кругу домашних бедняк.

Булгун только вздохнет, бывало, ставя большой котел чая для каждодневных гостей, хозяйка ведь: помнит о запасах. Но все равно приготовит еду на всех, своих и пришлых, даже из последнего…

Булгун пролежала больше года парализованной и вот пять дней тому назад скончалась. Собрались родственники, похоронили ее, стали думать, как быть с детьми? Церену пошел четырнадцатый. Нюдле — девять. Что можно придумать для их устройства? Сходились и расходились старики, иные возвращались вновь с узелком еды, да так ничего и не придумали.

Сумерки готовы были перейти в ночь, когда у дома Нохашка спешился молодой верховой, подъехавший с восточной стороны.

Церен в это время сидел у печи и топил ее камышом. Справа в углу на столике коптила керосиновая лампа без стекла.

— Мендевт, дети! — поздоровался вошедший человек.

— Нарма! — первой вскочила с лежанки Нюдля. Девочка обвила худенькими ручонками темную от загара шею двоюродного брата.

Церен вылез из-за кучи камыша, провел рукавом по глазам.

Пока болела мать, Церен на людях не плакал, никто не видел его слез. Плакал он по ночам, в подушку. К утру подушка становилась тяжелой, будто набита сырой травой. Днем, в заботах по хозяйству, время проходило быстро, а по вечерам на какое-то время в доме наступало оживление: появлялись Шорва и сын Сяяхли — Саран. Шорва иногда укладывался здесь и на ночлег. В такие ночи Церен тоже не плакал. Но сейчас, при виде Нармы, не мог сдержать слез.