Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

С тех пор он не раз видел во сне распухшую женщину с синим лицом, свою мать. Мучительно раздумывая после над причиной, толкнувшей мать к самоубийству, он в конце концов пришел к выводу, что мать утопилась, узнав о связи между отцом и Сяяхлей.

С тех пор имя Сяяхли стало нетерпимым для Таки. Мачеха при всей ее деликатности и старании ничем не могла смирить гнев пасынка. Снова и снова, уже когда он стал подростком, как наваждение приходило к нему в памяти то прохладное, мглистое утро, когда мать, омочив его сонное лицо слезами и поцеловав на прощанье, что-то говорила, говорила шепотом…

Лицо родной матери и выражение ее глаз постепенно стерлись в памяти. Осталось только посиневшее распухшее лицо и холодные ноги, едва прикрытые грязной кошмой.

Для Таки не существовало даже имени — Сяяхля. Разговаривая о мачехе с другими, он называл ее: «она», «эта самая». А в обращении взял за правило окликать Сяяхлю так, как Бергяс обычно окликал Отхон: «Эй!» Люто ненавидел Така и своего сводного брата, Сарана. Отца Така боялся — всегда, во всем. Боялся и завидовал ему. Хотел быть таким же, как Бергяс: строгим, властным, внушающим страх окружающим. И богатым хотел быть сынок старосты. Незаметно для себя подражал отцу…

В ненависти к Сяяхле и Сарану Така чаще всего отыгрывался на малыше. Исподтишка пинал его, дразнил, науськивал уличных мальчишек, чтобы те колошматили Сарана. Однажды, оставшись с младшим наедине, Така чуть не впихнул ему в рот отравы.

Подрастая, Саран платил Таке молчаливой неприязнью.

Сяяхля и Бергяс знали о непримиримой вражде между братьями. Знали, от кого исходит эта вражда. Думали: со временем все это как-то уладится, войдет и старший в разум, рассудок возьмет свое.

…И вот стоит старший у порога, тяжело соображает: сесть за стол с мачехой или поесть одному, после. Сяяхля, пригласив Таку, не настаивала. Она как ни в чем не бывало продолжала начатый, вероятно уже давно, разговор с Сараном:

— Это хорошо, что Нохашкины получили от добрых людей немного денег. Теперь у них будет своя корова.

Така молча сел на свое место, придвинул к себе чай. Саран предусмотрительно отодвинулся от Таки — старший имел привычку больно щипаться за столом.

— И я, мамочка, рад за Церена, — проговорил Саран весело. — Мне так не хотелось, чтобы Церен опять уехал на Дон!.. Кто тогда меня научит говорить по-русски?

Саран уже два года ходит в улусную школу. Пишет мальчик и читает бойко, но понимает прочитанное неважно. Церен учит его запоминать слова, затем из двух-трех слов они составляют фразу. Школа Церена тем интересна, что под открытым небом. Смотри на предмет и повторяй за Цереном незнакомое слово.

«Радуйтесь, радуйтесь, — злобно думал Така. — Долго ли вам придется веселиться?»

Вскоре Саран выбежал на улицу, мачеха удалилась по своим делам. Така, сидя на месте, сунул руку под ковер. Кошелек был на месте. В нем оказалось шесть пятерок и ни одной десятки!.. Досадно! Зато две трешницы! И часы!.. И все же нет десятки!.. Така не мог сообразить, как обойтись в данном случае без десятки?

Он приблизился к двери, воровато выглянул на улицу. Из-за кибитки послышался голос мачехи. Така не терпел этот голос! Была бы у него возможность, он, кажется, перервал бы мачехе глотку. Така возвратился, сел на прежнее место. От волнения на лице у него выступили крупные капли пота. Одним рывком, сидя на месте, вновь извлек из-под ковра возвращенный туда до поры кошелек. «Отец был в компании гостей пьяный, — пришла в голову мысль. — Разве он помнит, сколько и каких бумажек у него в кошельке».

Вначале Така решил спрятать кошелек под камни. Затем додумался наполнить его песком и выбросить в озеро. Второе решение показалось лучшим. Така оседлал коня и устремился к озеру. На полдороге задумался: у озера вечно ребятня, есть любители нырять — ищут на дне раков… И в озеро нельзя, и под камни рисково. Этак любой случайный человек может запросто поживиться добычей. Еще и посмеется над дураком, скажет: у кого-то лишние деньги оказались. А в кошельке тридцать шесть рублей… В конце концов Така решил закопать отцовские рубли в кизяк. Сейчас топливо как раз на просушке, до зимы никому не понадобится. А там попозже можно и понадежнее спрятать.

Когда он уже затолкал кошелек под кучу высушенных и сложенных в кучу кизяков, заровнял свой клад, вдруг услышал за спиной шорох шагов.

— Ты что здесь делаешь? — спросил брата Саран, шедший из дома к озеру.

— А, паршивец! — зашипел на него Така. — Тебе бы только разваливать хорошо сложенные кучи. А меня потом мачеха заставляет заново складывать!

— Здесь была конура для щенка, — стал оправдываться пойманный на провинности мальчик. — Но щенок не захотел в этом домике жить.

— Ну, так мотай отсюда и больше не смей подглядывать! Не то я твоего щенка в озере утоплю! — пугнул Така младшего.

Така поправил ногой аккуратно сложенную кучу подсохшего навоза и, отряхнув руки, побрел прочь.

После отъезда гостей Бергяс побывал в Дунд-хуруле и возвратился к вечеру изрядно выпившим. К ужину собралась вся семья. Ели свежую баранину. Сяяхля рассказала мужу о том, что их гости подарили Церену деньги. От себя она добавила, что русские парни оказались очень благородными — посочувствовали беде совсем незнакомого им калмычонка. Так поступают лишь те, у кого доброе сердце…

— Наверное, у нас, калмыков, немного нашлось бы состоятельных людей, которые прониклись бы чужой бедой настолько, чтобы поделиться с другими куском хлеба, — сказала, радуясь за Нохашкиных, Сяяхля.

Бергяс в душе согласился с умной, рассудительной женой. Но тут же в нем взыграл дух противоречия.

— Не хочешь ли ты этим сказать, что Бергяс менее щедр, чем городские студенты? — он вскинул лохматую бровь. — Да я, может, дойную корову отрядил Нохашкам.

— Спасибо, Бергяс… Я слышала об этом. Но ведь вы — родственник сиротам, а русские им кто?

Така решил, что наступила пора и ему вмешаться в разговор. Начал он с сообщения:

— Табунщики сегодня говорили у колодца, что Церен те деньги стащил, когда русские спали… Ну, а после отъезда гостей объявил, что, мол, денежки подарены.

Обычно Бергяс не доверял слабоумному Таке и не придавал его рассуждениям особого значения. Но здесь не предположения Таки, а людская молва!

— Может, люди и правы! — воскликнул Бергяс. — Так запросто деньгами никто не бросается!

— Ой, Бергяс!.. Не торопись вывалять в грязи невинную душу! — предупредила Сяяхля. — Не впасть бы в грех!

После этих слов Бергяс, будто по велению наглых глаз Таки, отодвинул в сторону чашку с шулюном, принялся ощупывать ковер. Ничего там не обнаружив, торопливо встал, снял с барана два верхних сундука, потом ящик и сбросил ковер наземь.

— Хотел бы я знать, между прочим, куда подевался мой кошелек! А в нем подаренные Миколой дорогие часы?

Така встал со своего места, будто потрясенный. Лишь Сяяхля не растерялась, но побледнела, как от неожиданной пощечины: ведь хозяйка в доме она и всякая пропажа касается прежде всего ее.

— О чем вы говорите, мой хозяин? Неужели в нашей кибитке побывали воры в ваше отсутствие? Если так, то виновата я, хранительница очага!

— Тогда говори сейчас же, где кошелек?

— Будем все искать! — Сяяхля обвела взглядом сыновей. — Кошелек не мог взять чужой. Случается и так, что владелец сам обронит кошелек.

— Выходит, что виноват я? — вскричал Бергяс. — Я настолько дурной и пьяный, что выронил кошелек и теперь спрашиваю с вас? Ха, вы еще рассказываете мне байки о щедрых русских, подаривших калмычонку целое состояние… Да Церен — несчастный воришка! Он все время ошивался здесь. Вот тебе и толмач! Слишком большую плату он захотел за свое баранье блеянье в моей кибитке.

Бергяс кинулся к стене, снял тяжелую плеть-малю.

— Опомнитесь! — вскричала Сяяхля. — Побойтесь бога! Он остался единственным кормильцем в семье. Как у вас поворачивается язык нести на сироту напраслину? Неужели у вас нет сердца? — Сяяхля едва сдерживала слезы.