Ночной администратор - Джон Ле Карре

– А у вас ничего нет? Совсем ничего? Вы считаете, документы слишком неэстетичны?

– Мой паспорт на переоформлении в Оттаве, в иммиграционном отделе. Но мне не верят. Я из Швейцарии, – добавил Джонатан, словно это объясняло недоверие к нему.

Услышав такое признание, мадам Лятюлип подключила к обдумыванию положения мужа.

Андрэ Лятюлип до женитьбы был не Лятюлип, а Квятковский. Лятюлипом он стал единственно потому, что жена унаследовала гостиницу от отца, и это заставило Квятковского согласиться сменить свою фамилию на фамилию жены, дабы увековечить ее на древе благородных родословных Эсперанса.

Он был иммигрантом в первом поколении с лицом херувима, широченным лбом, на котором ровным счетом ничего не было написано, и преждевременно побелевшими волосами. Маленький, коренастый, этот человечек был суетлив, как всякий пятидесятилетний работяга, замотавший себя до полусмерти и сам не понимающий зачем. Ребенком Анджея Квятковского прятали в подвале, потом тащили через заснеженные горные перевалы под покровом ночи. Потом куда-то приводили и допрашивали, после чего в конце концов отпустили. Он узнал, что такое стоять перед людьми в форме и молиться.

Взглянув на счет Джонатана, Андрэ Лятюлип был поражен не менее жены тем, что постоялец не позволял себе лишних расходов. Мошенник часто разговаривал бы по телефону и наедался бы в кредит в баре и ресторане. Мошенник улизнул бы ночью. Лятюлипы встречали мошенников, которые именно так и поступали.

Не выпуская счета из рук, мсье Лятюлип медленно оглядел Джонатана с ног до головы – точно так же, как сделала мадам Лятюлип минуту назад, но еще внимательнее: его ботинки, потершиеся, но странным образом совершенно чистые, его скромно опущенные руки, небольшие и ловкие, его подобранную фигуру и измученное лицо с искрой отчаяния в глазах. И мсье Лятюлип, тронутый видом несчастного, ищущего точку опоры в мире под солнцем, проникся к нему теплым чувством.

– Что вы умеете делать? – спросил он.

– Готовить, – сказал Джонатан.

И стал своим в семье. Особенно для Ивонны.

Ивонна сразу поняла: он – тот, кого она ждала. Словно при посредничестве невыносимой матушки, обмен токами, который мог бы длиться месяцы, произошел в секунду.

– Это Жак, наш новый таинственный друг! – воскликнула мадам Лятюлип, и не думая стучаться, но открывая нараспашку дверь в спальню дочери в десяти ярдах от его комнаты.

«А это Ивонна», – сказал он сам себе, непонятно чего стыдясь.

В середине комнаты стоял стол. Деревянная настольная лампа освещала половину ее лица. Она печатала и, не обращая внимания на бесцеремонное вторжение матери, продолжала работать, пока не дошла до конца страницы, так что Джонатан испытал некоторую неловкость, вынужденный некоторое время созерцать пушистую светлую макушку.

Односпальная кровать была приставлена к стене. Оставшееся место занимали корзины с выстиранными простынями.

В чистой, опрятной комнатке не было ни фотографий, ни безделушек. Только клеенчатый мешочек для губки над умывальником да плюшевый лев на кровати с «молнией» на брюхе – прятать ночную рубашку. На мгновение Джонатану стало не по себе, «молния» напомнила о резаной ране пекинеса Софи. «Собаку тоже убил я», – подумал Джонатан.

– Ивонна – гордость нашей семьи, n’est-ce pas, ma cherie?[17] Она занималась искусством, изучала философию и прочитала все до одной книги. N’est-ce pas, ma cherie? На ней лежит все хозяйство, она живет затворницей, как монашка, и через два месяца у нее свадьба с Томасом.

– И еще она печатает, – продолжил Джонатан, одному Богу известно почему.

С принтера медленно сползла бумага с напечатанным текстом.

Ивонна смотрела на него, и Джонатан мог в мельчайших подробностях рассмотреть левую, освещенную часть ее лица: прямой, несмущающийся взгляд, отцовские славянские черты, волевой подбородок, мягкие шелковистые волосы, подчеркивающие красивый рисунок скул, и стройная шея над воротом рубашки. Связка ключей висела на ней как ожерелье, и, когда девушка выпрямилась, она с легким звоном скользнула в ложбинку груди.

Ивонна встала, высокая и на первый взгляд не очень женственная.

Они пожали друг другу руки по ее инициативе. Он не чувствовал никаких сомнений – а почему, собственно, он должен был в чем-то сомневаться? Он, Борегар, новый человек в Эсперансе и в жизни… Ладонь ее была сухой и твердой. Он скользнул взглядом по освещенному левому бедру, обтянутому джинсами, собравшимися на сгибе в тугую гармошку. Затем последовало формальное прикосновение.

«Дикая кошка на покое, – подумал Джонатан. – Ты рано начала жить с мальчиками. Носилась с ними на мотоциклах, накурившись марихуаны или чего покрепче. Сейчас, в двадцать с чем-то, достигла гавани, иначе называемой компромиссом. Слишком мудреная для провинции и слишком простая для больших городов. Скоро замуж за какого-нибудь остолопа, и полжизни на то, чтобы что-нибудь из него сделать. Ты Джед, только миновавшая собственный пик. Джед с притягательностью Софи».

Под присмотром матери она позаботилась об одежде нового работника.

Гостиничная одежда висела в просторном чулане, который располагался на полпролета ниже. Ивонна шла впереди, и, пока они спускались по лестнице, Джонатан не сводил с нее глаз. Несмотря на угловатость, у нее была женственная походка. Никакой развязности девчонки-сорванца, никакой манерности кокетливой юницы. Ивонна шла уверенным свободным шагом зрелой привлекательной женщины.

– На кухню Жаку потребуется белое, и только белое. И стирать каждый день, Ивонна. И чтобы, Жак, утром вы не смели надеть то, что сняли вечером. Это правило дома. Всем известно, в «Бабетте» следят за чистотой. Tant pis, d’abord.

Пока матушка трещала словно сорока, Ивонна прикинула на Джонатана белые жакет и брюки. Потом велела идти в комнату номер тридцать четыре и переодеться. Ее грубоватость, унаследованная от матери, граничила с язвительной иронией. Когда Жак вернулся, мадам решила, что рукава длинноваты. Впрочем, ей только показалось. Ивонна пожала плечами и укоротила их с помощью булавок. Ее руки небрежно касались рук Джонатана, и тепло ее тела смешивалось с его теплом.

– Так удобно? – спросила Ивонна нарочито безразлично.

– Жаку всегда удобно. Он во внешних удобствах не нуждается. N’est-ce pas, Жак?

Мадам Лятюлип пожелала узнать о Жаке побольше. Любит ли он танцевать? Джонатан ответил, что чего только не любит, но пока нет настроения. Поет ли он, играет ли на каком-нибудь инструменте, умеет ли представлять, рисует? – всем этим и многим другим можно заняться в Эсперансе, уверила мадам. А может быть, он захочет встречаться с девушками? Это было бы естественно. Девушки в Канаде очень даже интересуются, чем там занимаются в Швейцарии.

Желая вежливо уклониться от прямого ответа, Джонатан в возбуждении ляпнул такое, что не поверил своим ушам.

– Я же не смогу далеко уйти в этом наряде, мадам! – воскликнул он так громко, что чуть сам не рассмеялся, в то время как Ивонна все так же молча занималась его рукавами. – Полиция схватит меня на первом же перекрестке в таком виде.

Мадам Лятюлип дико захохотала, как хохочут люди, лишенные чувства юмора. А Ивонна с беззастенчивым любопытством посмотрела ему прямо в глаза.

Впоследствии Джонатан часто задавал себе вопрос, был ли то дьявольский расчет с его стороны или убийственная неосторожность – в первые же минуты знакомства дать понять, что скрывается от полиции.

На кухне Жак показал себя с самой лучшей стороны, чем тут же завоевал расположение Лятюлипов-старших. Они все больше проникались к нему симпатией. Джонатан, в свою очередь, посвящал работе все свободное от сна время, подчиняясь дисциплине более жесткой, чем в любой казарме.

Было в его жизни время, когда он готов был продать душу, лишь бы вылезти из кухни и влезть в элегантный смокинг администратора. Теперь все изменилось.

Завтрак начинался в шесть утра – с ночной смены в гостиницу возвращались рабочие. Джонатан к этому часу уже накрывал на стол. Как правило, порция состояла из бифштекса, двух яиц и картофеля фри. Мороженые чипсы и скверный маргарин, который предпочитала хозяйка, были отвергнуты немедленно. Новый повар чистил свежий картофель, обваривал его кипятком и жарил на смеси подсолнечного масла с арахисовым, тщательно заботясь о качестве. В отдельной кастрюльке он варил крепкий бульон, заправлял специями, делал рисовые запеканки, тушил мясо, варил клецки.

Джонатан наткнулся на ящик с тупыми ножами, о которых все забыли, наточил их и запретил кому бы то ни было к ним прикасаться. Из какого-то пыльного угла выволок никому не нужную плиту, которую мадам Лятюлип не использовала то ли по соображениям собственной безопасности, то ли потому, что считала слишком дорогой игрушкой.

Нужно было видеть, как он солил кушанья, подняв руку выше головы и сея соль с высоты: настоящий шеф-повар.