Ночной администратор - Джон Ле Карре

Джонатан поднялся на борт. Ждал ли его капитан? Джонатану показалось, что да.

– Что ты умеешь, сынок? – спросил капитан.

Вкрадчивый голос был у этого внушительных размеров шотландца лет сорока. Позади него стояла босоногая филиппинка лет семнадцати.

– Готовить, – сказал Джонатан, на что капитан расхохотался ему в лицо, но взял-таки внештатным коком с условием, что он отработает место пассажира. Однако сначала пересчитал денежки.

Так Джонатан стал галерным рабом, которому отвели место на самой дрянной банке и над которым издевалась вся команда.

Официального кока звали Ласкаром. От пристрастия к героину кок был еле жив, и вскоре Джонатану пришлось отдуваться за двоих. В те редкие часы, когда ему удавалось прикорнуть, он видел витиеватые, путаные сны, какие снятся арестантам, и Джед в гостинице Майстера, уже принявшая ванну, но без всякого халата, играла в них главную роль.

В одно прекрасное солнечное утро команда похлопала его по плечу, и все в один голос признались, что никогда в море их не кормили лучше.

Джонатан не сошел вместе с остальными на берег. Запасшись едой, он спрятался в кладовке и просидел там безвылазно два дня, прежде чем решился прошмыгнуть мимо портовой полиции.

Очутившись совершенно один на незнакомой земле, он пережил еще одну потерю. Его решимость растворилась в бриллиантовой дымке пейзажа. «Роупер – абстракция. Да и Джед. Да и я сам. Я уже умер и нахожусь в загробном мире».

Идя по краю автострады, ночуя в водительских клоповниках и сараях, выклянчивая дневную плату за двухдневный труд, Джонатан молился, чтобы к нему вернулось чувство долга.

«Лучшее для вас пристанище – «Шато Бабетта», – наставлял Рук. – Большой засиженный курятник в Эсперансе. Им владеет старая карга, у которой люди не задерживаются. Там и осядете».

«Идеальное место, чтобы начать искать собственную тень», – добавил Берр.

Тень предполагает наличие чего-то материально-индивидуального в мире, в котором Джонатан стал призраком.

«Шато Бабетта» действительно старой, общипанной курицей взгромоздилась на насест посреди пошлой авеню де Артизан. В Эсперансе она была на ролях «Майстера». Джонатан узнал ее сразу, вспомнив описание Рука, и перешел на противоположную сторону мостовой, чтобы получше разглядеть.

Это было высокое деревянное и, надо сказать, уже ветхое сооружение. Впрочем, достаточно строгое для публичного дома, который там когда-то помещался. По обе стороны уродливого крыльца стояли облупившиеся каменные урны, расписанные скачущими среди деревьев обнаженными девицами, а благословенное название гостиницы было вырезано по вертикали на гниющей деревянной доске, и, когда Джонатан стал переходить дорогу, доска стучала от ветра, как поезд стучит по рельсам. Тот же порыв ветра сыпанул в глаза Джонатана песком и защекотал ноздри жареным мясом и лаком для волос.

Поднявшись по ступенькам, Джонатан уверенно толкнул ногой скрипучую дверь и очутился во мраке, похожем на мрак склепа. Откуда-то издалека, как сначала почудилось, донесся грубый мужской смех и пахнуло ночной запоздалой трапезой. Постепенно он различил во тьме медный почтовый ящик с чеканкой, старинные часы с цветами на стекле, напомнившие о таких же в Ланионе, и стойку регистрации, заваленную бумагами и заставленную пивными кружками.

Стойка освещалась гирляндой китайских фонариков. Джонатана окружили какие-то люди, это смеялись они. Его приезд совпал с прибытием группы маркшейдеров в грязных робах из Квебека, желавших ночью поразвлечься, перед тем как утром убраться к своим рудникам на север. Их чемоданы и саквояжи были свалены в кучу у лестницы. Двое молодцов, по виду славяне, в зеленых фартуках и с серьгами в ушах, угрюмо перекладывали баулы, выискивая нужный по ярлыкам.

– Et vous, monsieur, vous etes qui?[8] – прокричал ему в ухо женский голос, перекрывая общий гвалт.

Джонатан различил королевские формы владелицы заведения, мадам Лятюлип. В розово-лиловом тюрбане, сильно наштукатуренная, хозяйка незаметно для него возникла за стойкой. Спрашивая, она откинула голову назад, явно играя на публику, состоящую из мужского населения гостиницы.

– Жак Борегар, – отрекомендовался Джонатан.

– Comment, che’ri?[9]

Он повторил громче, не обращая внимания на шум вокруг, не срываясь, впрочем, на крик: «Борегар». Это имя почему-то нравилось ему больше, чем Линден.

– Pas d’bagage?

– Pas d’bagage.

– Alors, bonsoir et amusez-vous bien, m’sieu![10] – прокричала мадам, отдавая ключ.

Джонатану пришло на ум, что она приняла его за одного из маркшейдеров, но у него не было желания разубеждать ее.

– Allez-vous manger avec nous a’soir, m’sieu Beauregard?[11] – окликнула она Джонатана, когда он уже начал подниматься по лестнице, видимо, оценив внешность гостя.

– Спасибо, мадам, мне бы хотелось немного поспать.

– Но нельзя же ложиться на пустой желудок, мсье Борегар! – кокетливо запротестовала мадам Лятюлип, еще раз покрасовавшись перед своей хрипатой аудиторией. – Настоящему мужчине перед сном не мешает подкрепиться! N’est-ce pas, mes gars?[12]

Задержавшись на середине пролета, Джонатан мужественно присоединился к общему смеху, однако настаивал на своем – ему нужно выспаться.

– Bien, tant pis, d’abord![13] – подвела итог мадам Лятюлип.

Ее не смутили ни его незапланированное прибытие, ни пыльная одежда. Неряшливость в Эсперансе не почиталась за грех, а, по мнению мадам Лятюлип, самолично взявшей на себя роль главного культурного арбитра города, была признаком духовности. Борегар был из тех, кого она называла farouche[14], a farouche – это благородство прежде всего, и на его лице она разглядела отсвет Искусства. Он был sauvage distingue[15], из ее излюбленной породы мужчин. По акценту мадам Лятюлип распознала в прибывшем француза, ну, может быть, бельгийца, точно сказать она не могла, поскольку отпуск проводила не дальше Флориды. Но достаточно было того, что она понимала его французскую речь. А вот на нее гость глядел с таким сомнением, с каким глядели обычно настоящие французы, когда-либо слышавшие мадам Лятюлип: она-то была уверена, что говорит на самом правильном, неискаженном французском.

Как бы там ни было, повинуясь порыву, мадам сделала извинительную ошибку. Она поселила Джонатана не на этаже, где всегда могли появиться постояльцы женского пола, а в одной из четырех прелестных комнатушек в мансарде, которые держала наготове для тех, кого называла своей «богемой». Мадам никак не приняла в расчет, что ее дочь Ивонна – да и при чем тут ее дочь? – временно устроила гнездышко через две двери от комнаты гостя.

В течение четырех дней интерес мадам Лятюлип к прибывшему не выходил за рамки ее обычного интереса к любому представителю мужского пола, остановившемуся в гостинице.

– Вы отстали от группы! – с деланой тревогой сообщила мадам, когда на следующее утро, опоздав на завтрак, он появился в столовой в гордом одиночестве. – Вы что, больше не маркшейдер? Надоело вкалывать? Хотите стать поэтом? Мы тут в Эсперансе пописываем помаленьку…

Когда Джонатан вернулся вечером, хозяйка поинтересовалась, что он сегодня сотворил – бессмертную элегию или гениальную картину. После чего предложила поужинать, но гость снова уклонился от приглашения.

– Вы уже где-то отужинали, мсье? – спросила она с шутливым укором.

Гость улыбнулся и покачал головой.

– Tant pis, d’abord, – что было обычной ее присказкой.

В остальном он был для нее лишь «комната 306», и никаких проблем. И только в четверг, когда он спросил, не может ли мадам дать ему какую-нибудь работу, она пригляделась к нему повнимательней.

– Какую работу, mon gars?[16] Петь на нашей дискотеке? Или вы играете на скрипке?

Но вопрос насторожил ее. Мадам Лятюлип поймала его взгляд и утвердилась в первом впечатлении, что это человек неординарный. Пожалуй, чересчур неординарный. Она посмотрела на его рубашку и поняла, что это та же самая, в которой он приехал. «Еще один старатель, проигравший последний доллар, – подумала мадам. – Хорошо еще, что он у нас не питается».

– Любую работу, – настаивал Джонатан.

– Но, Жак, в Эсперансе требуется столько рабочих… – возразила мадам.

– Я пытался устроиться. – В последние три дня Джонатан видел только отрицательные жесты, бывшие в ходу у французских канадцев. В лучшем случае они просто пожимали плечами, не произнося ни звука. – Я пытался устроиться в ресторан, в гостиницу, на лодочную станцию, в портовые службы на озере. Я был на четырех шахтах, в двух лесозаготовительных компаниях, на цементном заводе, на двух газовых станциях, на бумажной фабрике. И нигде не приглянулся.

– Но почему? Вы ведь очень привлекательны, очень утонченны. Почему же вы не приглянулись, Жак?

– Им нужны бумаги. Номер страховки. Документ, подтверждающий канадское гражданство. Иммигрантское удостоверение.

– А у вас ничего нет? Совсем ничего? Вы считаете, документы слишком неэстетичны?