Монреальский синдром - Франк Тилье

— Он хочет видеть ваше служебное удостоверение.

Шарко достал карточку, протянул Атефу, тот внимательно ее изучил, поводил пальцем по косой полоске цветов французского флага, вернул и только тогда заговорил снова.

— Он говорит, что его брат был очень скрытным и никогда не рассказывал о своих расследованиях. Именно поэтому он и не подозревал, что Махмуд был связан с экстремистскими кругами.

Шарко побродил взглядом по городским огням. Воздух наконец очистился, и египтяне вновь возвращались к своим улицам, к своим корням, вновь обретали покой своих мечетей и церквей.

— Приносил ли домой Махмуд с работы какие-нибудь бумаги, связанные со следствием? Вы жили рядом, видели ли вы, чтобы он работал в своей квартире?

— Он говорит, что нет.

— Знаете ли вы Хасана Нуреддина? Он к вам уже приходил?

— Пока нет… То, как Атеф отвечает, свидетельствует, мне кажется, о полной его неосведомленности.

Полицейский аналитик вынул из кармана фотографию одной из жертв и показал ее египтянину. Нахед, поняв, что Шарко, пока она ходила за водой для него, стащил-таки снимок в комиссариате, бросила на парижанина гневный взгляд.

— А это? — буркнул француз. — Об этом вы тоже ничего не знаете? Только не говорите, что брат никогда не показывал вам лица этой девушки!

Атеф, поджав губы, отвел свои медовые глаза, встал и толкнул комиссара в грудь.

— Izhab mine houna! Izhab mine houna! Sawf attacilou bil chourta!

Он пристально посмотрел на переводчицу, потом выхватил мобильник и показал ей. Некоторые обитатели террасы стали поглядывать в их сторону.

— Атеф приказывает нам уйти, говорит, что в противном случае вызовет полицию. Может, правда уйдем, из него же все равно ничего не вытянешь?

Комиссар колебался, ему не хотелось сдаваться. Бурная реакция араба доказывала: вполне возможно, ему есть что скрывать. Атеф подошел к Шарко и снова, так же сильно, толкнул его в грудь.

— Izhab mine houna!

Шарко очень захотелось заехать парню кулаком в морду, но окружавшие их мужчины поднялись и стали приближаться, запахло опасностью. Кабилы — тонкокостные, с тонкими нервными лицами… Толпа гудела все громче. Повернувшись к потенциальным агрессорам, Шарко вдруг почувствовал, как лезут в задний карман его брюк. На мгновение оглянулся, встретился глазами с Атефом — и понял: тот что-то положил ему в карман, но не хочет, чтобы другие об этом знали.

Француз взял Нахед за руку:

— Пойдемте отсюда.

Они с трудом протискивались сквозь толпу, их толкали локтями, плечами, их буравили взглядами — пустые стеклянные глаза без зрачков, глаза наркоманов… Отовсюду раздавалось: тссс, тссс…

Они побежали вниз по лестнице, и тут Нахед наконец взорвалась:

— Вам не следовало красть этот снимок! Сколько еще фотографий вы унесли?

— Несколько.

— Будьте уверены, что Нуреддин это заметит и сообщит в посольство. Чем вы только думали?

— Ладно, идите, идите.

Нахед спускалась впереди него. Шарко порылся в кармане, нашел бумажку, на ходу развернул — это оказался клочок газеты, на котором было написано по-французски:

Бар «Каир» в квартале Тьюфикьех, через час. Позаботьтесь о том, чтобы никто вас не видел, и имейте в виду: она вас пасет.

Шарко мгновенно спрятал записку и окинул переводчицу полным сожаления взглядом. Преодолевая ступеньки, Нахед чуть покачивалась и выглядела в своем тоненьком платье просто чудесно. Но при этом его предавала! Когда они вышли на улицу и двинулись вдоль домов, молодая женщина сбросила платок на плечи, снова открыв лицо. Шарко осмотрел ее с ног до головы.

— Любопытно, очень любопытно. Без платка у вас совершенно другой облик. Таинственное, туманное создание внезапно приобрело черты современной женщины. Сколько же у вас личин, а, Нахед?

— Одна-единственная, комиссар…

Ему показалось, что женщина слегка покраснела. Поискала слова, спросила:

— А дальше что будем делать?

Теперь Шарко лучше различал ее маневры. После записки Атефа все вроде бы прояснилось: и то, почему Нахед, несмотря на грозящие ей неприятности с непосредственным начальником, решила ему помочь, и то, каким образом так быстро раздобыла координаты Махмуда Абд эль-Ааля, информацию о нем… За Шарко следили, его обвели вокруг пальца! Ладно, пока он сделает вид, что все в порядке, а потом найдет время ее расспросить.

— Лично я, пожалуй, вернусь в гостиницу, приму душ и лягу спать. День у меня — с момента, как проснулся утром во Франции, — получился чересчур длинный.

— Но вы ведь даже не ужинали! Приглашаю вас в чудесный ресторанчик на берегу Нила. Там подают великолепную рыбу и швейцарские вина. Не французские.

Понятно: ей хочется удержать его при себе как можно дольше. Он вдруг подумал, что она врала ему, переводя там, на террасе, а может, даже и в комиссариате. Нахед, как и Хасан Нуреддин, контролирует территорию, что поделаешь — здесь он совершенно бессилен. Но кто за всем этим стоит? Полиция? Посольство? Какое осиное гнездо он разворошил?

— Я бы с наслаждением, спасибо, но совсем нет аппетита… Слишком жарко, слишком устал, да и москиты вконец загрызли…

Он вытащил из кармана карту Каира, позаимствованную в отеле.

— Я найду гостиницу сам, она ведь прямо здесь, позади. Давайте встретимся завтра в десять утра у комиссариата, как вам такое предложение? Теперь уже спешить некуда. Двери одна за другой закрываются, и я уже понял, что вернусь домой несолоно хлебавши. Не мое оказалось это дело.

Нахед — явно озадаченная — опустила глаза, Шарко еле справлялся с желанием вырвать ей язык: лицемерка чертова!

— Отлично, — уступила она в конце концов. — Тогда до завтра!

Но прежде чем уйти, добавила:

— Эта жирная свинья Нуреддин никогда не дотрагивался до моего тела. И никогда не дотронется.

Им пора было расходиться в разные стороны. Глядя вслед молодой женщине, Шарко заметил, что она несколько раз обернулась, и это подтвердило его подозрения. Он медленно двинулся вдоль перпендикулярной к Мухаммед-Фарид улицы Тарват, а едва завернув за угол, припустил куда глаза глядят.

На поводке его не удержишь — сорвался-таки!

Теперь Каир со своей сверкающей огнями ночью принадлежит ему.

Ах, как он доволен, слов нет, как он доволен!

21

В расположенном по соседству отделе информатики научно-технического подразделения полиции Люси получила увеличенное изображение двух кусочков пленки, которые были найдены в пустых глазницах Клода Пуанье. Два черно-белых отпечатка на глянцевой бумаге, неприятно заметное зерно… Кадры оказались почти идентичными: из какого-то странного, неустойчивого положения, такого, будто камера перевернута, был снят низ чьих-то джинсов и кусочек обуви, ничего такого Люси при первом просмотре не заметила. Задний план терялся в темноте, но можно было угадать ножки стола, стену и пол.

— Скажите, мне не чудится, ботинки тут действительно армейские?

Люси обращалась к специалисту, сидевшему рядом с ней перед своим компьютером. Жюльен Маркан, за сорок, фотограф полиции. Один из тех, кто снимал на месте преступления, кто всегда снимает на месте преступления. Каждый раз, как происходило убийство, он предоставлял офицерам полиции ужасы на глянцевой бумаге: некоторые предпочитают фотографировать топ-моделей, а он — мертвецов. Головы самоубийц, взорванные пулей из пистолета 22-го калибра, раздутые утопленники, висельники… Жюльен — замечательный мастер, но все образцы его мастерства, все свидетельства его таланта остаются на полках стеллажей и в ящиках полицейских кабинетов. В такое позднее время суток никого более сведущего в интересовавшем Люси деле было не найти.

— Похоже.

Жюльен показал снимки, сделанные им в доме жертвы. Среди прочего — пятна крови на полу лаборатории и вообще на втором этаже. Люси сопоставила, и ей стало ясно.

— Эти два кадра сняты у него в квартире… у Клода Пуанье. У него же были и камеры свои, и пленка. Они снимали фильм в его собственном доме. Черт!

— Да. Кусочки пленки, найденные на месте глаз жертвы, — срезки негатива, то есть оригинала пленки, а не копии: копии обычно тиражируют в позитиве.

Люси пожалела, что раньше не обратила особого внимания на объяснения Клода, он ведь рассказывал о негативе и позитиве, об оригиналах и копиях. Жюльен ткнул пальцем в отпечатки:

— А знаете, что мне кажется? По мне, так камера была в руках у убийц. Они, должно быть… ну, не знаю, они, должно быть, расположили камеру на уровне тела жертвы, будто хотели запечатлеть то, что Пуанье мог видеть в последние секунды своей жизни.

Люси смотрела на фотографии, и ее пробирала дрожь. Последние секунды жизни старого реставратора словно бы проявлялись перед ее глазами — все более и более отчетливо. Бедняга ушел с этим: он смотрел на армейские ботинки, в которые был обут незнакомец с камерой в руках, снимавший старика, пока другой душил его…