Ничей ее монстр (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena"

Пока мы ели Барский задавал вопросы о моей жизни в деревне кто я и чем занималась. Врать было опасно он мог послать туда кого-то чтоб узнали, и я говорила почти правду. Даже сказала, что у Устиньи появилась не сразу, а жила до этого в городе. Он выспрашивал о танцах. Ему почему-то это было дико интересно. Он словно удивлялся всему рассказанному мной и иногда с каким-то неверием качал головой.

— Невероятно. Все это как-то… невероятно, — смеется и качает головой, отпивая чай.

— Что? Вы мне не верите?

— Почему? Верю. А разве должен не верить? Ты в чем-то мне солгала?

— Нет. Не солгала. Вы ведь можете проверить.

— В том-то и дело, что могу. Умная девочка… — выдохнул и поставил чашку на стол, — ты просто очень мне кое-кого напоминаешь.

Осторожно, словно ступая кончиками пальцев на его хрупкий лед:

— Кого? Ту… ту девочку?

Он кивнул и сдавил пальцами десертную ложку.

— Она тоже умела танцевать… красиво танцевать. Жить в танце.

Его опять уносило, как будто он видел то, что говорит. Видел в своем «в никуда» танцующую … МЕНЯ!

— И где она теперь?

— Ее нет, — голос сорвался и ложка звякнула о край чашки, — она теперь танцует там, — кивнул головой куда-то наверх, — не для меня.

— Она… она умерла? — и следующим вопрос вырвался сам собой, и я себя за него возненавидела. — Вы ее любили?

Он ничего не ответил. Его лицо исказилось, и он весь дернулся как от резкого удара током. Я прикусила губы, чтобы не задавать еще вопросы. И не могла понять ему эти воспоминания причиняют боль от того, что он ее (меня) ненавидел или … или ему больно, что меня нет? Но этот вопрос так и остался без ответа.

Теперь мы завтракали вместе каждый день. Потом он открывал ноутбук, и я помогала ему с очередным уроком по Брайлю, а он учил меня играть в шахматы. В эти моменты я забывала обо всем. О том, что он сделал со мной и с моей жизнью, о том, что у волчонка нет отца и сам Барский желал ему смерти едва узнал о нем. Глядя на них обоих на то, как радостно смеется наш сын, когда Барский ему поддается и тот выигрывает. С каким восхищением смотрит на Захара и тот рассказывает ему какую-то поучительную историю. Боже, у него их было так много, что я не знала он придумывает их или на самом деле где-то слышал или читал.

— А давай обыглаем маму? Она у меня вечно выиглывает!

— А давай!

Когда Волчонок нагло влез к Захару на колени я бросилась к ребенку и схватила его под мышки, стягивая с колен Барского. Такая наглость меня просто поразила и даже напугала.

— Ты что творишь? Кто тебе разрешал? Это что за наглость такая?

Барский вдруг схватил меня за руку:

— Спокойно. Я разве что-то сказал или запретил? Не надо за кого-то решать!

И потом уже обращаясь к Грише с улыбкой спросил:

— Она всегда такая нервная и злая?

— Нет. Только когда ты лядом. Она на меня злится!

— Ну она ревнует тебя ко мне. Боится, что я тебя у нее утащу, как злой и страшный волк.

— Ты не стлашный!

— А какой?

— Ты сильный и очень холоший!

— Как волк?

— Дааа! Как волк! — восхищенно подтвердил Гриша.

— Но волки хорошими не бывают. Они опасные хищники.

— А ты холоший!

Захар расхохотался и усадил своего сына к себе на колени, а я прижала руки к груди и изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь. Как же потрясающе они смотрятся вместе и как сильно похожи. И Захар… рядом с Гришей он совсем другой. Он словно и не он вовсе. Я его таким никогда не знала и даже не подозревала, что он может таким быть.

— Садись. Сейчас мы будем у тебя выигрывать. Готова?

— Это мы еще посмотрим!

Они выиграли. Все три раза. Потом приехал Макар и Захар уединился с ним в кабинете. Но перед этим попросил меня спуститься с ним вечером в сад.

Вначале я шла где-то сбоку, подсказывала начало ступеней, где стена и бордюры. Ступала рядом и не сводила с него глаз. Пожирала грозный профиль, густую седоватую бороду, чувственный изгиб губ, хищный нос с горбинкой и широкие, тяжелые веки светло-ледяных глаз, его большой и высокий лоб с зачесанными назад волосами. Какая адская сила и энергия живут внутри него, бурлит и кипит, как огненная лава. Затаилась под коркой льда и внушает дикий страх, что однажды вырвется наружу и сожрет меня и даже костей не оставит.

Так засмотрелась, что подвернула ногу и чуть не упала, невольно схватилась за Барского, а он подхватил и сдавив прижал к себе, чтоб не свалилась мешком к нему под ноги. Это был самый дикий и невероятный момент за все последние дни. Так близко… так невыносимо близко, что у меня закружилась голова и я… я не сделала не одной попытки освободиться, а он не разжимал руки, держал за талию, под толстой кофтой, которую отдала мне Раиса для этих вечерних прогулок. У меня не было ничего из теплых вещей.

— Кто из нас слепой? — спросил хрипло и подался чуть вперед, словно принюхиваясь к моим волосам. Он них несет этим ужасным ландышевым шампунем и мне неловко, что он почувствует это. Но Барский не торопится отпускать и да… он принюхивается ко мне, а я даже не дышу. Впилась в его плечи обеими руками и не хочу отпускать мгновение. Оно слишком долгожданное, слишком настоящее, чтобы его разрушить.

Подул ветер, и Захар вдруг отпрянул от меня, сам разжал пальцы. Даже оттолкнул от себя, не сильно, но с какой-то едва скрываемой злостью, пошёл быстрым шагом в сторону роз.

— Иди спать! Все! Прогулка окончена! Я хочу побыть один!

Вот так резко, словно звонкие пощечины. Конечно. Ободранка деревенская. Прислуга. Но не ушла. Так и смотрела, как он опять к своим розам пошел.

Присел на корточки, трогал их руками, гладил. Что-то шептал. И… и меня вдруг ослепило ревностью. Дикой ревностью к этим проклятым цветам и той, для кого они посажены. Он ведь кого-то вспоминает, когда трогает их. Одну из своих любовниц? Или жену, которая его бросила и вышла за его друга?

Хотела уже взбежать по ступенькам, но он вдруг обернулся ко мне и позвал меня.

— Не ушла еще? Знаю, что не ушла. Ты спрашивала умерла ли она? Да, умерла. Она умерла. Эти розы посажены здесь для нее. Их ровно столько, сколько исполнилось бы ей сейчас… если бы она была жива.

Я сжала руки в кулаки и сильно зажмурила глаза, так сильно, что они заболели и перед ними пошли разноцветные пятна.

— А теперь убирайся. Пошла вон! Я хочу побыть здесь один. Ты мне мешаешь!

Я бежала прочь, бежала по ступеням наверх и рыдала, меня трясло, меня лихорадило с такой силой, что казалось, я не выдержу этой лихорадки. Это ведь не могло быть правдой. Он не мог меня помнить… не мог быть таким. Не мог сажать здесь свои розы ради меня. Он же Монстр! Он не умеет любить. Не умеет жалеть и чувствовать.

Утром после того, как я посадила Гришу в машину и помахала ему рукой за мной пришел Макар. Он сказал, чтоб я одевалась. Хозяин хочет со мной куда-то поехать.

Пока мы сидели рядом на заднем сидении Захар не произнес ни слова. Рядом с ним на сидении лежал букет оранжевых роз, а сам он, во всем черном, смотрел как всегда внутрь себя или в никуда. Глаза стали не просто ледяными они замораживали даже воздух и мне казалось, что он потрескивает от морозных узоров. Словно самого Барского окружила стена и стоило попробовать к ней прикоснуться можно было обморозить руки.

Когда я поняла, что мы приехали на кладбище у меня, перехватило дыхание и стало страшно. Я быстро посмотрела на Захара, потом на водителя. В окно били крупные капли дождя.

И я вдруг вспомнила тот день, когда в такой же дождь ехала с ним в машине… и размазывала слезы по лицу.

«У меня все еще хлещут слезы по щекам, а он молчит, музыку на всю врубил и смотрит вперед ошалелым взглядом… а я всхлипываю и снова в слезы. И нет… не от боли физической, а от дикой обиды… мой мозг рисовал мне страсть, я думала, что будет, как тогда… думала, что он захочет меня. Несмотря на тепло в машине, меня лихорадило. Барский швырнул мне свой пиджак, который валялся на заднем сиденье, и включил обогрев. Я натянула его по самый подбородок, не глядя на него, прислонившись воспаленным лбом к стеклу.