Диверсанты - Евгений Андреянович Ивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Куда прешь? – заорал на него Гаврилин и весь задрожал от возбуждения и ярости. Он подскочил к парню и отупело сжал кулаки. Видно, все его чувства очень хорошо отразились на лице, потому что двое ребят, переходивших дорогу, вдруг резко свернули в сторону, с тревогой глядя на вспыхнувший скандал.
Паренек прижал плотнее к глазам очки и виновато посмотрел на низенького, взъерошенного в ярости человека. В его лице не было ни страха, ни удивления, оно сделалось каким-то беспомощным перед натиском Гаврилина.
– Простите, я плохо вижу. Это чужие очки. Мои разбились, – тон его был тихий, извиняющийся, разоружающий. Кулаки Гаврилина разжались, он расслабился, словно спущенная пружина, ярость его улеглась, погасла, как перед укротителем. После таких слов ударить парня было все равно, что ударить ребенка.
– Ладно! Катись! – махнул рукой Гаврилин и медленно пошел дальше. Теперь спешить было некуда, желание драться исчезло, но мысль, где добыть деньги, осталась. Она сверлила мозг, не давая ему покоя. Он сел на скамейку возле чугунной ограды сада и сейчас же вспомнил о киоске минеральных вод. «Если бы она взяла с собой деньги, можно было бы вырвать сумку, – подумал он. – Крыса был мастер по таким вещам, – вспомнил он Лузгина. – Сумку вырвать – это он умел. «Никакого труда, что у ребенка отнять игрушку», – пришли на память хвастливые слова Лузгина. При мысли, что он мог бы вырвать у женщины сумку и сбежать, Гаврилин заволновался. «Никакого риска, все делается в долю секунды», – продолжал он вспоминать поучения Крысы.
Дмитрий поднялся и пошел в сторону киоска. У него еще не было никакого плана, никакого решения, он просто пошел в ту сторону. Но какая-то неведомая сила тянула его именно к киоску. Он пересек улицу и приблизился вплотную к темному квадратному деревянному строению. Киоск был уже закрыт, но внутри горел свет, и сквозь щель в ставне угадывалось какое-то движение. Шкет обошел строение и оказался в тени, скрытый от уличного фонаря стеной киоска. Он прижался к сохранявшим дневное тепло доскам, затаил дыхание и весь сжался от напряжения. Ему хотелось вспомнить продавщицу, но как он ни старался, кроме ее усталых бесцветных глаз да красных от воды рук ничего не осталось в памяти. «Деньги она, конечно, возьмет с собой. Она не оставит их в киоске», – подумал Гаврилин.
Неожиданно он услышал тихий глухой голос, ему показалось, что в киоске есть кто-то еще, и он готов был отказаться от своего безумного намерения. Но тут Шкет уловил отчетливо произнесенные слова:
– Куда ж я его девала? Ага, вот он! Слава богу, день кончился! Когда уж наступит конец?
«Сама с собой разговаривает», – понял Гаврилин. Он оглянулся по сторонам – поблизости не было ни души. Где-то в отдалении смутно маячили фигуры людей, доносились приглушенные голоса и смех. Несмотря на поздний час, жизнь в городе не спешила замереть. Гаврилин стоял у киоска и еще не знал, сделает он это черное дело или нет, он просто стоял и ждал. При мысли, что может это сделать, Шкет покрывался холодным потом. Прошло немного времени, но ему показалось, что стоит он здесь уже добрый час. «А может, плюнуть на все и пойти в милицию? – подумал он. – Помогут, накормят, отправят бесплатно. Уж они-то помогут – это точно!» – схватился Гаврилин вдруг за спасительную мысль. Он переступил с ноги на ногу. Оставалось совсем немного – не стоять на месте, а шагнуть на свет, и дальше – без остановки к горотделу милиции. Но новая предательская мысль остановила его: «Будут задавать вопросы – почему, как, откуда деньги, с кем пил? Не будут верить! Нет, лучше рвануть сумку!»
В эти страшные минуты, когда он стоял в засаде, поджидая свою жертву, ему почему-то ни разу не пришла в голову мысль, что он готовится совершить ограбление, готовится совершить нападение на человека ради нескольких десятков рублей. Почему же он так хладнокровно идет на преступление? Или он заражен духом рецидивизма из колонии? Уверенностью, вселенной в него рассказами удачливых воров, что можно обмануть розыск? Но как бы ни были они удачливы, они все равно оказывались в заключении, и это было неоспоримым фактом. В колонии существовало как бы два полюса, а Гаврилин находился между полюсами. С одной стороны, зеки, и не просто зеки, а те, кто был в законе – не изменившие преступному миру, а с другой стороны – воспитатели. И между ними как бы шла скрытая борьба за Гаврилина. Пять лет каждая сторона тянула его к себе. Днем, пока он строил дорогу, он знал свое будущее, оно было для него ясным и простым – честный труд. А вечерами его обволакивал дурман мира прошлого зеков, всех этих домушников, карманников, мошенников, трамвайных и поездных воров, грабителей и насильников. Тогда он терял волю к сопротивлению и заражался их азартом и бесшабашностью. С горящими глазами слушал Гаврилин их рассказы о лихих набегах на чужие квартиры, о ловкости и смелости, с которой они уходили от преследований оперативников. И хотя все эти «герои» делили с ним нары, парашу и камеру, они вселяли в него дух авантюризма. И самое серьезное из этой упорной борьбы заключалось в том, что в вопросе о наказании победу одерживали зеки. Он хорошо усвоил себе мысль, что можно совершить преступление и избежать наказания – надо только все продумать, все учесть, и тогда не нападут на твой след. Получалось так, что все, кто сидел с ним в колонии, оказались там случайно: чего-то не учли, где-то оставили следы. А если все продумать снова…
Сейчас он был уверен в простоте исполнения преступного замысла. «Женщина выходит, – думал он, – я хватаю сумку и скрываюсь в темноте. Дело нескольких секунд, легко, как отобрать игрушку у ребенка».
За дверью звякнул крючок, и Гаврилин в страхе, уже в который раз, поглядел по сторонам. Свет в киоске погас, и дверь распахнулась. Фигура женщины показалась в проеме. Гаврилина, скрытого тенью стены, не было видно.
