Тень мальчика - Карл-Йоганн Вальгрен

– Подонок…

Юлин занес кулак, но остановился на полпути: кто-то свистнул ему из угла комнаты, который Данни видеть не мог.

Юлин выскользнул из поля зрения, и на его месте возник человек в капюшоне. Запах мази от комаров. И гари… где-то, наверное, растопили камин. Катц хотел плюнуть и в этого, но голова его бессильно откинулась, и он опять потерял сознание.

В темноте стали почему-то проявляться очертания сервера, а он был в этом сервере электрическим импульсом, со скоростью света мчавшимся по проводникам и полупроводникам. Он увидел тайный выход в программном коде, который инсталлировал и замаскировал, как системный файл. Есть выход, есть… – его вдруг переполнило чувство триумфа. Если мне надо будет исчезнуть – выход есть!

Глэмста… вдруг он оказался в Глэмсте. Шел мимо выкрашенных фалунской красной краской бараков, киосков… Тайная гора, футбольный стадион, где каждый год проводилась маккавиада. Он был в Глэмсте всего два раза и ненавидел это место. Всегда чувствовал, что он здесь чужак. И совершенно не воспринимал себя как еврея.

Человек в капюшоне наклонился над ним, словно не знал, что делать дальше. Как странно он дышит – раз пять в минуту, не чаще.

Его защищает запеленатая в шерсть бутылочка, напоминающая человеческую фигурку с упертыми в бока ручками. Катц почему-то понимал это, хотя и представления не имел как. И откуда пришло понимание, он тоже не знал, но это было даже не понимание. Это была уверенность. Они ее не нашли, когда обыскивали его одежду – фигурка провалилась за подкладку через дырку во внутреннем кармане куртки. Он чувствовал ее бедром, чувствовал исходившее от нее мощное, почти магическое излучение.

Третий голос.

– И что теперь с ним делать?

Кто это… Понтус Клингберг?

Реальность, за которую он зацепился краешком сознания, вновь ускользнула. Теперь он стоит в пижаме в кухне. За столом – отец с паспортом в руке. На первом листе – крупная буква J. Анн пытается забрать у него паспорт, успокаивает, гладит по руке… но реакция отца совершенно неожиданна: он вырывает руку и тыльной стороной ладони сильно бьет жену по лицу. Данни видит, как мать падает на пол, и его охватывает иррациональный, апокалиптический ужас. Из носа у матери стекает розовая струйка крови.

Фердамте шикса, цедит отец чужим, незнакомым голосом, враждебно и презрительно. Она и в самом деле не еврейка, она проклятая шикса, шведка из деревни Кроком в Емтланде.

Мать медленно поднимается с пола, подходит к отцу – и на этот раз ей удается вырвать паспорт.

Беньямин в одних кальсонах, из прорези время от времени выглядывает обрезанный член. Идешь пописать, говорил отец, и каждый раз вспоминаешь, кто ты есть.

И вдруг он начинает плакать. Уронил голову на руки и плачет, а мать тихо подходит к раковине и смывает кровь с лица. На сына ни он, ни она не обращают никакого внимания, они, похоже, просто его не видят.

Паспорт… австрийский паспорт, соображает он, проштемпелеванный буквой J на первой странице. J – Jude. Еврей. Мать кладет его в самый верхний ящик кухонного шкафа, а отец, всхлипывая, говорит о своих родителях, похороненных где-то в кибуце, Данни их никогда не видел. «Из-за этого паспорта я был вынужден убить человека», – бормочет Беньямин. Данни ничего не понимает. Кого отец вынужден был убить?

– Кого ты убил, папа? – спрашивает он и по внезапно наступившему тяжелому молчанию понимает, что только сейчас, в эту секунду, они его заметили.

– Редкого мерзавца, – говорит мать, отводя глаза. – Это было давно, и он это заслужил.

Опять мрак, но на этот раз не такой густой, будто разбавленный чем-то. Сверкнул стробоскопический луч, и Данни открыл глаза. День. Полоски солнечного света пробиваются из-под опущенных рулонных штор.

Человек в капюшоне стоит совсем рядом. Поворачивает голову, и Катц мельком видит его лицо. Темное, почти черное, широко открытые, будто незрячие глаза.

Он мертв. Он, несомненно, мертв. Может быть, и не мертв, но к миру живых он не принадлежит.

Все мышцы болят невыносимо. Попытался пошевелить рукой – нет, он по-прежнему привязан, только на этот раз не к койке, а к толстой доске на козлах.

Страха он не испытывал. Вообще никаких чувств. Парализован, что ли? Даже пальцами не может пошевелить. Он приказал пальцам пошевелиться, но приказ будто увяз в болоте, не достигнув адресата. Но дышать он мог. Попробовал моргнуть – получилось. И зрение тоже сохранилось. Он так и лежит одетый. Сняли почему-то только носки и ботинки. Он прислушался к своим ощущениям. Бутылочка за подкладкой куртки… она согревает бедро, от нее исходит непонятная, но мощная энергия. И он понял, что, пока таинственная куколка с ним, человек в капюшоне ничего не может с ним сделать.

Мертвец. Он выполняет приказы других, но собственной воли у него нет, потому что в нем нет жизни…

Что за бред… они накачали его каким-то неизвестным ему наркотиком, похоже на ЛСД, но куда сильнее. Он галлюцинирует.

Данни не увидел, а почувствовал какое-то движение в комнате. Скосил глаза – третий, в тонком темном плаще, тихо разговаривает с Юлином. Что говорят – не разобрать, они несколько раз упомянули его имя, и это ему не показалось.

Человек в капюшоне провел ладонью по его ноге. Рука была совершенно ледяной. Не просто замерзшей – такое ощущение, что холод шел изнутри, как будто кровь, бегущая у него по артериям, простояла целый день в холодильнике.

Вдруг страстно захотелось ввести героин – необъяснимое, неизвестно откуда взявшееся и испугавшее его желание. Он зажмурился.

Почему я так давно не был на встрече АН? Даю слово: как только выйду отсюда, обязательно пойду.

Когда он снова открыл глаза, перед ним стоял Юлин.

– Ты слышишь меня, Катц?

Ему мучительно захотелось плюнуть в эту мерзкую рожу, но сил не было. Он закрыл глаза.

– Скоро ты сможешь говорить. То, что мы тебе дали, не влияет на органы речи. Я хочу, чтобы ты говорил. Говори!

– Нет.

– Вот и хорошо, теперь я знаю, что мы можем общаться. Я хочу знать, что тебе удалось узнать об убийстве Ангелы и исчезновении Джоеля Клингберга. И что ты рассказывал об этом третьим лицам.

Данни сделал вид, что не понял.

– Кто-нибудь еще знает, что ты здесь?

Он промолчал. Ничего им не говорить, иначе ты больше не нужен.

– О’кей… торопиться нам некуда. Но ты обязательно заговоришь… ты меня понял?

Юлин достал фотографии, которые Данни нашел в тайнике под панелью с штепсельными розетками.

– Как я понимаю, ты побывал у меня дома. Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

– Сучья сволочь… ты подставил меня.

Ненависть… странно, полное бесчувствие, но ненависть никуда не делась.

– И я тебе клянусь, Юлин, – ты свое получишь.

Юлин смотрел на него так же спокойно и равнодушно.

– Ты прав, Катц. Я с тобой честен – тебе пришлось стать козлом отпущения. И ты будь честен со мной. Кому еще ты все это рассказал?

– Пошел на…

Юлин спокойно кивнул и вышел из комнаты, за ним вышли и двое других. Данни видел, как открылась дверь, как полыхнул яркий дневной свет. Он остался один. Поискал глазами – может быть, найдется что-то, чем можно перерезать веревки, стягивающие руки? Ничего нет. И что? Он все равно парализован. Препарат, который они ему вкололи, парализовал мышцы.

Ничего нет, успел он подумать и снова потерял сознание. Теперь он увидел старую темнокожую женщину, и сразу понял, кто это. Мари Бенуа. В одной руке – погремушка из маленького черепа, в другой – щетка из куриных перьев… она медленно проплелась по комнате, бубня что-то под нос, какую-то детскую считалку, и превратилась в Эву Дальман со шрамами от укусов на шее.

Прости, Эва, успел он подумать, и опять провалился в кроваво-красную шахту подсознания.

Скоростное шоссе на юг. Она уже на полпути до Катринехольма. После посещения Южного госпиталя все изменилось. Йорму перевели из интенсивки в обычную палату. На табуретке у дверей сидел полицейский и играл с планшетом. Она показала ему удостоверение экономического отдела, и ее, как ни странно, пропустили.

Они не виделись с тех пор. Ей тогда было четырнадцать. Почти тридцать лет, а Йорма, к ее удивлению, почти не изменился. Его даже можно назвать красивым. Чем-то похож на Катца – черные волосы, темно-карие глаза. Но в полтора раз крупнее и в два раза спокойнее. Легкий финский акцент, хотя жил в Швеции всю жизнь. Очень добрый, один из немногих по-настоящему добрых людей, встреченных ею за всю жизнь. Хотя к врагам он, скорее всего, не особенно добр.

Наверное, и она не так уж изменилась, с удовлетворением подумала Эва, раз Йорма не только ее сразу узнал, но и поверил ей. До этого момента он ничего не рассказывал следователям, пытавшимся его допросить.

Никакого желания мешать в это дело снютов. А ты сама, случайно, не снют, Эва? Я по запаху чувствую…