Тайны выцветших строк - Роман Пересветов

Достаточно было не встать и не снять шапку при упоминании царского имени, когда священник, возглашая многолетие царю, поднимал заздравную чашу, или не пригубить меда из этой чаши, как уже заводилось «государево дело».

Такое дело было, например, заведено на монастырского оброчного крестьянина Григория Шелтякова за то, что он спал, прислонившись к стене, когда пришедший в гости к дворнику Ореху Седельнику успенский поп Иван возгласил многолетие царю. Сколько ни толкали Григория в бок и в спину, он не шевельнулся потому, что, как потом оказалось, «был пьян беспамятно». Но наказания он все же не избежал.

Ефремовский пушкарь Степан Карпачев никогда не говорил о царе ничего зазорного, но однажды узнал от своей приемной дочери, молодицы Агапеицы, что ей во сне явился праведный старец Никита и посоветовал, «чтобы он, Стенька, переставил свою избу и пристроил к ней сени. А в тех де бы сенях сидеть ей, Агапеице, а ему б де, Стеньке, быть на царстве».

Простодушный пушкарь так и сделал. За то, «что он, Степанка, тому бесовскому мечтанью поверил и избу свою переставливал», он был, по указу царя, нещадно бит батогами.

В «черной» переписной книге Приказа тайных дел в качестве царских оскорбителей упоминаются главным образом люди низших званий: крестьяне, посадские люди, чернецы и стрельцы и особенно часто тюремные сидельцы.

Уже в день рождения царя Алексея Михайловича было заведено «государево дело» на корпевшего в тюрьме саратовского стрельца Федора Игнатьева, по прозвищу Недоростка, за то, что он разглагольствовал: «Бог де нам дал царевича Алексея Михайловича, и для той де радости государь нас не пожаловал, из тюрьмы выпустить не велел», и предлагал своим товарищам по камере: «Станем де просить у бога, чтобы дал другого царевича, авось тогда царь велит нас выпустить». А другой тюремный сиделец, Гаврила, по прозвищу Шешура, на это ответил: «Ну де, тех царевичей в воду!»

«Если у нас государя не будет, кто де у нас тогда царем будет?» — полюбопытствовал заключенный Андрей Колесник. Эти слова были сообщены царю и расценены как пожелание ему смерти.

Самый закоренелый уголовный преступник, объявивший вдруг, что ему известно «государево слово» или «дело», сразу становился на некоторое время своего рода священной особой, так же как и все те, на кого он указывал как на царских личных врагов и оскорбителей. Их везли в Москву с «великим бережением». Воеводы были обязаны вне всякой очереди давать для них лошадей и охранников, отвечавших за них своей головой.

Но нередко оказывалось, что какой-нибудь крестьянин или тюремный сиделец, объявивший за собой «государево слово» или «дело», после привоза его в Москву вместо сообщения о чьих-либо «непригожих словах» против царя или подготовке покушения на его жизнь рассказывал на допросе лишь о прикрываемых воеводами вопиющих злоупотреблениях и самоуправствах.

Так, например, крестьянин Шацкого уезда Вавила Бердников, брошенный в тюрьму по доносу помещика Тимофея Желябужского, нашел в себе мужество объявить за собой «государево слово» с единственной целью — вскрыть совершенное этим помещиком преступление. Выяснилось, что Тимофей Желябужский самовольно «пытал пыткою крестьянина своего Шацкого уезда Федьку и запытал его до смерти, а похоронную де взял обманом, сказал, что тот его крестьянин умер де своей смертью. Да у него же де, у Тимофея, — говорил Бердников, — делан крест деревянный, а вверху де у того креста и внизу и по сторонам поделаны петли и на том де кресте он, Тимофей, крестьян своих и людей привязывая, мучит».

Наклепавшим на себя «государево дело» смельчакам, невзирая на самые бдительные меры охраны, нередко удавалось по пути в Москву ускользнуть от конвоя.

Среди документов о сыске по «государевым делам», сохранившимся в Центральном государственном архиве древних актов, числятся две любопытные памятки, составленные для думных дьяков Гавренева и Заборовского.

Одна из них сообщает о том, что служащему Стрелецкого приказа Никифору Федоровичу Дурному дан под охрану колодник дорогобужанин Иван Григорьев, сын Щур, обвиняемый в «государеве великом деле».

«А велено Никифору того колодника держать скована, в чепи, в железах, с великим бережением».

Выполняя этот приказ, Никифор Дурной надел на плечи-доверенному ему колоднику особые «железа», называемые «стулом». Но, как видно из дальнейшего, «тот колодник Ивашка Щур у него февраля 15 числа за три часа до света ушел с чепью и с стулом».

«А тот мужик, Ивашка Щур, — говорится далее в памятке, — ростом невелик, кренаст, глаза кары, волосы-голова руса, борода светло-руса, кругла, невелика; платье на нем: шубенка баранья, нагольная, шапка овчинная, выбойчатая, штаны суконные, красные, сапоги телятенные, литовские, прямые, скобы серебряны».

Вслед за тщательным описанием примет беглеца подробно перечисляются и некоторые местности, куда он мог скрыться. «А чаять его, Ивашкова, побегу — в литовскую сторону, на Вязьму или на Калугу или будет, укрываясь, и на иные дороги пойдет».

Памятка напоминает об указе царя разослать наскоро «заказные грамоты» с этими приметами Ивашки Щура и обещанием «государевы жалованья» тому, кто его приведет. На основании этой грамотки дьяки составили приложенное тут же предписание воеводам осматривать накрепко не только на всех дорогах и на заставах, но и по малым стежкам, «чтобы тот колодник, Ивашка Щур, днем и ночью, в шпынском и в чернецком платье и в женской скуфье не прошел и не прокрался, никоторыми мерами».

Окованный в железо и опутанный цепью колодник в течение целой недели скрывался от царских сыщиков, но все же не смог далеко уйти. К памятке подклеено донесение можайского воеводы Алексея Загрязского о том, что Щур пойман в Можайске и «того колодника взял сотник московских стрельцов, посланный за ним в погоню Иван Рычагов».

Но ко всем этим документам приложена еще одна памятка, адресованная тем же думным дьякам и помеченная мартом 7158 (1650) года о побеге другого колодника, Федора Григорьева Щура, взятого под стражу в том же «великом государевом деле». Судя по приметам, он не был похож на брата, был выше его ростом, глаза не карие, а серые, «голова черна», и только борода была «руса», но не кругла, а «долговата». Волосы на голове «велики», очевидно отросли в тюрьме. «Лицом бледен» — по той же причине. Одет он был гораздо беднее брата, в белый сермяжный кафтанишко и простой овчинный тулуп, «с ожерельем». Ноги были обуты в «лаптишки».

На береженье Федор Щур был отдан служащему Стрелецкого приказа Хлопову, который его и упустил. Грамоты с приметами Федора Щура были разосланы тем же воеводам, но отписка о поимке к ним не приложена. «Государево жалованье», назначенное за поимку этого беглеца, очевидно, так и осталось в казне.

Какое обвинение было предъявлено обоим беглецам, в памятках не упоминается. Никогда не удастся узнать и историю возникновения многих «государевых дел», перечисленных в «черной» книге, так как подлинники не сохранились. Но пожелтевшие страницы этой книги убеждают в главном: как жестоко ни преследовал Тайный приказ оскорбителей царя, поток дел о непристойных, непригожих, поносных, неподобных и неистовых словах по его адресу в то «бунташное время» не прекращался.

ПЫТОЧНЫЕ РЕЧИ СТЕПАНА РАЗИНА

Наряду с разбойниками и ворами упоминается в «черной» переписной книге Приказа тайных дел и донской казак Степан Разин, народный герой, поднявший в жестокую пору крепостнического гнета широкое крестьянское восстание.

Так как движение это началось на Волге, Приказ тайных дел следил за ним главным образом по отпискам воевод приволжских городов, а потом по донесениям военачальников, посланных подавлять восстание. Царя особенно тревожили «прелестные письма» самого Разина, которыми он «прельщал» и поднимал: трудовой люд на борьбу против «мирских кровопивцев и изменников» — бояр.

Отписки и донесения от воевод и «разных чинов людей» о действиях Разина поступали в большом количестве и в Приказ Казанского дворца, находившийся в Кремле и XVII веке ведавший делами приволжских областей. В этом приказе главным образом и сосредоточились огромной ценности материалы о крестьянском движении XVII века, поднятом Степаном Разиным и продолжавшемся после его казни. Но все это погибло в 1701 году, во время грандиозного кремлевского пожара, начавшегося, как и многие предыдущие, от церковной свечки. Огонь уничтожил весь архив Приказа Казанского дворца. Из подлинных документов о восстании Степана Разина уцелело лишь несколько ветхих столбцов, пересланных еще до пожара в другие учреждения. Вот почему о некоторых подробностях этого восстания первые русские историки вынуждены были черпать сведения главным образом из воспоминаний живших в то время в России иностранцев. В том же самом 1671 году, когда было подавлено восстание Степана Разина, во Франции появилась печатная брошюра под названием: «Сообщение о подробностях бунта, недавно поднятого в Московии Стенькою Разиным, о его зарождении, развитии и окончании, с объяснением, как был пойман этот бунтовщик, какой ему был вынесен приговор и каким способом он был казнен». Это был перевод с английского. Автор ее — англичанин — посетил Россию на корабле «Царица Эсфирь», совершавшем регулярные рейсы между Лондоном и Архангельском. По-видимому, в 1670 году он побывал в Москве и в других русских городах.