Сороковник. Части 1-4 - Вероника Горбачева

Лук далеко не пушинка, оттягивает руку. После того, как новоявленный учитель корректирует мне стойку, все силы уходят на то, чтобы её сохранить. Первая стрела позорно срывается и тыкается в землю в двух шагах.

— Бывает, — равнодушно отмечает Васюта. — Не отвлекайся, потом сразу все подберёшь.

Прицеливаюсь во второй раз, оттягиваю тетиву… хорошо оттягиваю, сильно, и вдруг представляю, как она сейчас хлестнёт — и вопьётся мне в руку, рассекая кожу.

— Ой, — говорю и непроизвольно ослабляю натяг. Стрела уходит в «молоко».

Янек тяжело вздыхает. Мол, что с неё возьмёшь…

— Дура, — беззлобно говорит Васюта. — У тебя ж нарукавник!

Я смотрю исподлобья. «Лапушка» мне как-то больше нравится. А он ещё и при Янке обзывается.

Наплевав на стойку, становлюсь, как мне удобно. Натягиваю до упора. Счас я вам покажу! Да пусть хоть в синее небо уйдёт, лишь бы пар выпустить.

— Эй, эй, — встревожено дёргается Янек. Но я уже спускаю тетиву. Стрела пробивает щит на ладонь от Янкиной. И увязает наполовину.

— Ой, — снова сконфуженно говорю я.

Васюта крякает, передвигает плашку дальше. Янек озадаченно чешет затылок.

— Пятнадцать шагов, — говорит Васюта. — Моих. Заступать не смей. Стойку держи, как можешь.

Я плетусь на новую Голгофу. Вздохнув, пытаюсь прицелиться. Руки дрожат.

Сейчас он меня опять дурой назовёт. Не расслабляйся, Ванька.

Намеренно опускаю лук, даю рукам полминуты отдыха. Стойка. Прицеливаюсь тщательно. Стрела уходит в край щита. Янка подаёт мне ещё одну.

— Не выцеливай, — шепчет он.

Снова вскидываю лук. Железными пальцами Васюта едва не выворачивает мне плечи, правя. Я мысленно протягиваю траекторию к ярко-красному оперению Янкиной стрелы, — и вновь попадаю на ладонь рядом.

— Стрелы собирай, — командует Васюта.

Руки у меня трясутся, и хорошо, что можно передохнуть. Оглядываюсь, куда бы положить лук; Янка молча у меня его забирает. Свой он уже держит за спиной, зацепив тетивой за грудь. Две стрелы я подбираю с земли, две кое-как выдёргиваю из щита. Последнюю, утопленную почти наполовину, Васюта вытаскивает пальцами, слегка расшатав, как больной зуб.

— Становись, — командует он.

И никаких сантиментов. Натаскивает меня наравне с Яном. Да и правда, сама напросилась, никто меня в оружейный сарай насильно не тащил.

А если бы потащил, вдруг думаю, сильно бы я сопротивлялась? И мысленно вешаю на сердечную мышцу ещё один замок. Клац!

Дура.

…Никогда бы не подумала, что тренировки — столь тяжкий труд. Рубаха на мне взмокла аж на животе. После пятнадцатого выстрела Васюта, наконец, сжалился.

— Хватит на сегодня. Оружие прибери.

Я добралась до кровати и рухнула. Минут через пять поняла, что если не встану сейчас, не сделаю этого никогда.

Спину сводит судорогой. Двигаю лопатками, пытаюсь потереться о дверной косяк — сама-то не могу массировать, не дотянусь! и решаю: будь что будет, а ванная сейчас моя. Всех разгоню. Вот только рубаху свежую достану, на смену. Тяжёлая крышка укладки едва не выворачивается из-под ослабевших пальцев. Неловко ткнувшись рукой в груду материи, почувствовала что-то твёрдое там, в холщовых и льняных недрах.

Пошарив, выуживаю на свет ларчик… нет шкатулку! Большую, как моя домашняя, для рукоделья. Ух, ты! Моя-то дешёвым гобеленом обтянута, а эта — из бересты, а на крышке — женская фигурка держит в поднятых руках стилизованные колоски, а за спиной у неё кружит солнышко-свастика. Макошь, покровительница всех женских рукоделий, как в нашем деле без неё? Откидываю крышку.

Так и есть, рукодельная! Вот только всё в ней перемешано — нитки, иголки, крошечные ножницы, лоскуты, и бусины. Зато будет, чем заняться вечерами. Ежели Васюта, конечно, позволит, шкатулка-то не иначе, как сестрицы покойной, тут без его разрешения не обойтись.

— Васюта, — заявляю, входя на кухню. — Чур, ванна моя! Никого не впущу, ни живого, ни мёртвого!

К моему удивлению, он не возражает.

— Я тебе уж воды налил. Горячо, смотри, не выскочи. И травок добавил, попарься; спину, поди, ломит.

…— Оу! — подвываю минуту спустя, выскакивая, как ошпаренная, из воды. — Васюта-а-а! Ты что, сварить меня удумал? Только не вздумай заходить! — добавляю поспешно, потому что он ужё суётся в дверь. — Ничего себе — попарься! Сразу бы в кастрюльку посадил, да на огонь, чего уж там!

— А ты потихоньку, — советует он. И чувствую по голосу — ухмыляется. — Привыкнешь. Мне-то ничего…

— Тебе ничего, — ворчу, окуная на пробу в воду палец и добавляя холодной. — У тебя шкура вон какая толстая, а я существо деликатное, нежное. — Вздохнув, сажусь на край ванны. — Ты сам-то здесь помещаешься? Не тесно?

За дверью смешок.

— Ещё и для тебя место останется.

— Уйди, ирод, не подслушивай! — я швыряю в дверь полотенцем. Опускаю ноги до колен. Горячо, но уже можно терпеть. Немного погодя опускаюсь полностью… почти полностью, улечься не получается — ногам не во что упереться. Рост-то у меня не Васютин! Кое-как пристраиваюсь, опершись спиной о бортик. Всё равно хорошо, хоть и не дома… Минут через десять Васюта деликатно стучится.

— Ты там жива ещё?

— Нет! Как раз вкрутую сварилась. Васюта, а у тебя в укладке шкатулка рукодельная, можно ею пользоваться?

Молчание.

— Эй!

— Какая она из себя? — спрашивает Васюта. Конечно, мужики такие мелочи не помнят.

— Такая… не маленькая, из бересты, с Макошью на крышке. Внутри всякие ниточки, клубочки…

— С Макошью? Узнала? Бери. Полотенце-то дать? — спрашивает он.

— Да… ой, нет! — я вспоминаю, что полотенце у самой двери, брошенное. — Сама возьму. Хитрый какой нашёлся.

Пар наполнен ароматом лаванды, тело моё бел… красное, распарено, размякло, вылезать не хочет. Не заснуть бы, а то нахлебаюсь…

Вечером мы жарим цыплят на вертеле. Цыплятки крошечные, на один зуб. Васюта считает это баловством, мол, хватит с мужиков индеек, но я возражаю. Большие птички сойдут, как основное блюдо, но быстро остынут, а маленьких мы замаринуем в медовой заправке и по ходу будем готовить и подавать горячими.

…Из любопытства заглядываю в зал. Он полон; ставни, как обычно вечером, прикрыты, но уже горят ровным светом масляные светильники. Гул голосов, треск костей на зубах… Говорила я, понравятся им цыплята. Выхожу на крылечко подышать, на белый свет полюбоваться.

И минуты не проходит, как сзади меня облапливают ручищи не менее Васютиных. Потеряла бдительность, блин.

— Ох и сударушка! — шепчут пьяненько в ушко, — пойдём, что ль, помилуемся…