«...Расстрелять» - Александр Покровский

Зам чего-то жуёт и исчезает. А потом он нам рассказал, как такими орденами награждают. Я, говорит, служил на «дизелях», и был у нас там мичман Дед. И служил тот Дед на «дизелях» ещё с войны, лет тридцать календарных. И решили мы его перед уходом на пенсию орденом Красной Звёзды наградить. Десять раз нам представление возвращали: то вставьте, что он конспектирует первоисточники, то укажите, как он относится к пьянству. (А как человек может относиться к пьянству, етишкин водопровод, тридцать лет на «железе»: конечно же, положительно, то есть отрицательно). Потом возвращают: вставьте, как он изучает пленум. В общем, родили мы, говорит, то представление, послали, вздохнули — и ни гу-гу! Я, говорит, справлялся потом — перехватили орден.

«Как это «перехватили»?» — спрашиваем мы, глупые.

«А так, — говорит, — выделяют по разнарядке пять орденов, ну и политуправление их все себе перехватывает. У них пять лет прослужил — Красная Звезда, ещё пять лет — Боевого Красного Знамени, а если ещё пять лет протянул и не выгнали — орден Ленина».

Все наши онемели. «Александр Сергеич, — говорю я тут, потому что мне терять нечего, — что же вы тут такое говорите? Вы же только что сказали, что политуправление, которое у нас висит отнюдь не в гальюне, ордена ворует! А ваша «бухарская звезда» из той же кучи?».

Зам, бедный, становится медный, потеет и пахнет противно. Он мне потом всё пытался прошить политически незрелые высказывания. А чего тут незрелого, не понимаю? Что вижу, то пою.

Моя жена как-то тоже увидела на заме то ритуальное украшение, увидела и говорит мне: «А почему у тебя нет такого ордена?». Ну, чисто женский вопрос! Я ей терпеливо объяснил, что замы служат Родине неизмеримо лучше. Ближе они. К Родине. Вот если представить Родину в виде огромного холма, то она со всех сторон будет окружёна замами. А потом думаю: вот ужас-то! Родина-то окружёна замами! Отечество-то в опасности!

И ещё нашего зама раздражали мои выступления на партсобрании. Я как выступлю! Ярко! Так партсобрание меняет тему и начинает мне отвечать. Сочно. Особенно зам с командиром. Так и рвут друг у друга трибуну. Так и рвут. И сплошные синюшные слюни кругом. А потом я замолкаю года на полтора. Сижу на партсобрании тихо, мирно, как все нормальные люди, сплю, никуда не лезу, а зама одинаково раздражала и моя болтливость, и моя молчаливость. Всё угадывал в ней многозначительность. «А почему вы не выступаете? Вас что, тема собрания не волнует?» А я ему на это: «У нас, — говорю, — темы повторяются с удручающей периодичностью. Это она вам интересна, потому что рассчитана на сменность личного состава. А я — бессменный, поймите, бес-смен-ный! Вы у нас пятый зам, а я на «железе» торчу больше, чем вы прожили в сумме в льготном исчислении, и скоро совсем здесь подохну от повышения ответственности и слышал её, вашу тему, уже пять раз, и пять раз она волновала меня до истерики, а потом — всё, как отрезало, отхохотались!».

А как я ему зачёт по гимну сдавал? Это была моя лебединая песня. Я потом когда рассказывал людям, у меня люди заходились в икоте.

Решил однажды зам принять у нас зачёт по гимну. (Он у нас, у командиров боевых частей, ещё ежедневно носки проверял, сукин кот. «Командирам боевых частей построиться в малом коридоре! Командиры боевых частей, ногу на носок ставь! Показать носки!». И я знал, что если у меня носки чёрные или синие, значит я служу хорошо и в тумбочке у меня порядок, а если у меня носки красные или белые, то служу я плохо и в тумбочке у меня бардак. То есть критериально мог в любой момент оценить свою службу).

И тут — гимн! Напросился я первым сдавать. Зашёл к заму, встал по стойке «смирно» и запел, а зам сидит, утомлённый, и говорит: петь не надо, расскажите словами. Не могу, говорю, это ж гимн! Могу только петь и только по стойке «смирно». Пою дальше — зам сидит. Спел я куплет и говорю ему: «Александр Сергеич, это гимн, а не «Растаял в дурацком тумане Рыбачий…», неудобно, я пою — вы сидите». Пришлось заму встать и принять строевую стойку. Он слегка подзабыл это дело, но мы ему напомнили.

А одно время у нас в замах прозябал один такой старый-старый и плешивый. Он всё ходил по подводной лодке и боялся за своё драгоценное здоровье. Однажды он меня до того утомил своим внешним видом, что я сказал ему: «Сергей Сергеич, да на вас лица нет! Что с вами? Как вы себя чувствуете?». (Я не стал ему, конечно, говорить, что у него своего лица никогда и не было).

«Да?!» — сказал он и заковылял к доктору. Надо вам сказать, что этот зам родился у нас только с одним полушарием головного мозга, и причём сделал он это в тот переломный период Второй мировой войны, когда ещё было не ясно, то ли мы отступаем, то ли уже победили. Он был такой маленький, высохший и воспринимал только девизы соцсоревнования, да и те с какой-то мазохистской радостью. Ну и какой-нибудь не очень крупный лозунг мог уцепиться у него за извилину. Вползает он к доку и с пришибленной улыбкой объясняет: что-то, мол, плохо себя чувствую.

А доктор у нас в то время служил глупый-преглупый. Бывало, посмотришь на него, и становится ясно, что ещё в зародыше, ещё в эмбриональном состоянии было рассчитано, что родится дурак, с пролежнем вместо мозга. Мысль, зародившись, бежала у него по позвоночному столбу резво вверх, бежала-торопилась со скоростью шесть метров в секунду и, добежав до того места, где у всех остальных начинается мозг и личность, стряхивалась, запыхавшись, с последнего нервного окончания в кромешную темень.

Какой-то период он даже подвизался на ниве урологии — дёргал камни из почек. Это когда с помощью такой тоненькой проволочки делается такая маленькая петелечка. Потом эта петелечка просовывается в мочевой канал, там, как лассо, накидывается на камень, я с криком — ки-ия! — выдирается… камень. Испанские сапоги по сравнению с этим делом выглядят как мягкие домашние тапочки.

Вот такого дали нам доктора-орла. Если он чего и разрезал у человека, то одновременно изучал это дело по описаниям. Разрежет и сравнит с картинкой.

В то время когда к нему вполз зам, док уже досконально изучил человеческое сердце: зубцы, кривые и прочие сердечные рубцы. Трезвея от восторга, он уложил холодеющего зама на лопатки, приспособил картограф, утыкал зама мокрыми датчиками и торжественно нажал на клавиш, сказав предварительно заму: «Практика — критерий истины!».

Зам лежал и смотрел на него, как эскимос на чемодан, замерев в немом крике.

Та-та-та — вышла лента. «Видите?» — ткнул док зама носом в ленту. Зам сунул свой нос и ничего не увидел. «Вот этот зубок», — любовался док. «Чего там? — навострил уши зам, приподнимаясь на локте, — чего? А?» — «А это… предынфарктное состояние. Всё, Сергей Сергеич, финиш».

Шлёп — и зама нет. Без сознания. Пришёл в себя через сутки. Неделю не вставал; проложив ухо к груди, слушал себя изнутри.

А ты знаешь, Шура, что раньше у замов было трёхгодичное высшее образование. На первом курсе они изучали основы марксистско-ленинской философии и историю КПСС, на втором — какую-то муть гальваническую и игры и танцы народов мира, с практической отработкой и зачётом (представь себе зама, танцующего на столе зачётный танец индийских танцовщиц: на ногах обручи, и та-та-та — босыми ножками), а на третьем курсе — плакаты, боевые листки и шестнадцатимиллиметровый проекционный аппарат. Целый год — аппарат, потом — госэкзамены.

Кстати об экзамене; в учебном центре является такой замполит с укороченным образованием на экзамен. Раньше они сдавали экзамены по устройству корабля наравне со всеми. Это теперь не поймёшь что, а раньше зам должен был знать «железо». Может, замучились их обучать?

И вот попадается ему устройство первого контура: название, состав и так далее. А он уставился на преподавателя, как бык на молоток. По роже видно, что в мозгу один косинус фи, да и тот вдоль линии нулевого меридиана.

Взял он билет и забубнил: «Я знаю устройство клапана».

«Очень хорошо, — говорит преподаватель, — отвечайте первый контур». А тот ему: «Я знаю устройство клапана». — «Ну при чём здесь клапан?!» — не выдерживает преподаватель.

В общем, зама выгоняют, ставят ему два шара, а на следующий день преподавателя вызывают в политотдел. Там он психует, орёт, бегает, полощет руками по кустам: «Да! Он! Вообще! Ничего! Не знает!».

«Как это, — говорят в политотделе, — он же знает устройство клапана?!»

И вот такие ребята-октябрята, Шура, нами руководят и ведут нас, и куда они нас приведут со своим трёхклассным образованием — одному Богу известно.

Запускают к нам как-то на экипаж очередного зама. Чудо очередное. Пе-хо-та ужасная! Зелёный, как три рубля. Запускают его к нам, и он в первый же день напарывается у нас на обелиск. Ты ведь знаешь этот памятник нашей бестолковости: установили на берегу куски корпуса и рубки, которые должны были изображать монумент. (Памятники нам нужны? Нужны! Ну, вот — дёшево и сердито). Ну, и снегом это творение отечественного вдохновения слегка занесло. В общем, море, лёд, мгла, рубка торчит — вот такая героика будней, — и тут наш новый чудесный зам идёт мимо и спрашивает: «А чего это корпус у лодки не обметается и вахта на ней не несётся?». С трудом поняли, что он хочет сказать. Узнали и объяснили ему, сирому, что лодка, она в пятьдесят раз больше и так далеко она на берег не выползает. Не выползает она! Ну, полный корпус, Шура! Ну, так же нельзя! Зам, конечно же, нужен для оболванивания масс, но не с другой же планеты!