«...Расстрелять» - Александр Покровский

Импровизация на флоте — это когда ты и сам не знаешь, что ты сейчас совершишь и куда ты, взвизгнув, брызнешь.

Фома вошёл в толпу офицеров, где обсуждался вопрос, может ли подводник после автономки хоть что-нибудь или не может.

— За ящик коньяка, — сказал Фома, наставнически выставив палец, — я могу всё. Могу даже присесть сейчас двести раз.

Договорились тут же.

— Раз! Два! Три! — считали офицеры, сгрудившись в кучу. Внутри кучи приседал Фома.

Он присел сто девяносто девять раз. На двухсотом он упал. Улыбку и ноги свело судорогой.

Так его вместе с судорогой и погрузили на «скорую помощь». Лежал он на спине и смотрел в небо, где плыли караваны облаков, и ноги его, поджатые к груди, застыли — разведенные, как у старого жареного петуха.

Домой его внесли ногами вперёд, прикрыв для приличия простынкой.

— Хос-с-по-ди! — обомлела жена. — Что с тобой сделали?!

— Леночка! — закричал он исключительно для жены жизнерадостно и замахал приветственно рукой между ног. — Привет! Всё нормально!

Человек-веха

Фома грелся на солнышке. Только что закончился проворот оружия и технических средств, и народ выполз покурить, подышать. Вот марево! Градусов тридцать, не меньше. В такую погоду где-нибудь на юге купаются и загорают разные сволочи, а здесь вода восемь градусов, не очень-то окунешься, всё-таки Баренцево море.

Я вам уже рассказывал про Фому. Он командир БЧ-5 нашего стратегического чудовища. Помните, как он приседал двести раз, а потом его унесли под простынкой? Ну так вот: на флоте есть «люди-табуреты», «люди-вешалки» и «люди-вехи». На «табуреты» можно сесть, на «вешалку» всё навесить, а «люди-вехи» — это местные достопримечательности. Их просто нельзя не знать, если вы служите в нашей базе.

Фома — это человек-веха. О его выходках легенды ходят.

На отчетно-выборном собрании, где присутствовал сам ЧВС — наш любимый начпо флотилии, в самом конце, когда все уже осоловели и прозвучало: «У кого есть предложения, замечания по ходу ведения собрания?», — раздался бодрый голос Фомы:

— У меня есть предложение. Предлагаю всем дружненько встать и спеть Интернационал!

— Что это такое? — сказал тогда ЧВС. — Что это за демонстрация?

— Если вы не знаете, — наклонился к нему Фома, — я вам буду подсказывать.

Однажды Фома шёл в штаб, а штаб дивизии помещался на ПКЗ. Рядом с Фомой, полностью его игнорируя в силу своего положения, шёл наш новый начпо дивизии капитан второго ранга Мокрицын, со связями в ГлавПУРе, высокий, гордый Мокрицын, больше всех наполненный ответственностью за судьбы Родины. У него даже взгляд был потусторонний.

Вахтенный у трапа пропустил Фому и не пропустил начпо:

— А я вас не знаю.

— Что это такое?! — возмутился начпо. — Я — начпо! Что вы себе позволяете?! Где ваши начальники?!

— Вот этого капдва я знаю, — не сдавался вахтенный, — а вас — нет!

Фома тогда вернулся и сказал начпо Мокрицыну, акцентируя его внимание на каждом слове:

— Нужно ходить в народ! И тогда народ будет тебя знать!

Потом Фому долго таскали, заслушивали, но, поскольку он уже давно дослужился до «мягкого вагона» — до капдва, разумеется, — и никого не боялся, то ничего ему особенного и не сделали.

А как-то в отпуске Фома очутился в Прибалтике. Знаете, раньше были такие машинки, инерционные, они сигары сворачивали (со страшным грохотом), а деньги нам в отпуск выдают новенькими купюрами. Фома где-то добыл такую машинку и вложил в неё пачку десяток. Повернёшь ручку — тра-та-та, — и выскочит десятка.

С этой машинкой Фома явился в ресторан. Поел со вкусом.

— Сколько с меня?

— Двадцать один рубль.

Фома открыл портфель, поставил на стол машинку и повернул ручку — рта-та-та, — и перед остолбеневшим официантом вылетела десятка. Полежала-полежала под его остановившимся взглядом и развернулась. Тра-та-та — вылетела ещё одна.

— Ещё хочешь? — спросил Фома. Очумевший официант закрутил головой.

— И эти заберите, — осторожненько подвинул Фоме его десятки, сказал: «Я сейчас» — и пропал.

Фома собрал десятки, сложил машинку в портфель и совсем уже собирался смыться, как тут его взяла милиция.

Милиция оттащила Фому в отделение!

— Ну-ка, — расположилась милиция поудобней, — покажи фокус.

— Пожалуйста, — Фома крутанул аппарат — тра-та-та! — и вылетела десятка. Милиция смотрела как завороженная. Они следили за полётом десятки, как умные спаниели за полётом утки. Тра-та-та — вылетела ещё одна. Милицейский столбняк не проходил. Тра-та-та — получите.

— А можно, я попробую? — спросил наконец один из милиционеров.

— Пожалуйста.

— Тра-та-та.

Тренировались долго. Весь стол забросали десятками. Милиция пребывала в небывалом отупении. Замкнуло их. Всё крутили и крутили, наклонившись вперёд с напряжёнными лицами.

Фоме тогда объявили выговор за издевательство над советской милицией.

По-прежнему припекало. Рядом с Фомой бухнулись офицеры.

— Сейчас искупаться бы!

— А кто тебя держит — ныряй!

— Не-е, ребята, восемь градусов — это сдохнуть можно.

— За ящик коньяка, — сказал Фома, — плыву в чем есть с кормы в нос.

Тут же договорились, и Фома как был, так и сиганул в ледяную воду.

Он проплыл от кормы до носа, а потом влез по шторм-трапу. С него лило ручьями.

И тут его увидел командующий. Он прибыл на соседний корабль и наткнулся на Фому.

Поймав взгляд адмирала и очнувшись неизмеримо раньше, Фома заговорил быстро, громко, с возмущением:

— И всё самому приходится, товарищ адмирал, вот посмотрите, всё самому!

Это всё, что он сказал. Возмущение было очень натуральное. Возмущаясь, он исчез в люке.

Командующий так и остался в изумлении, не приходя в себя. Он так и не понял, чего же «приходится» Фоме «самому».

— Он что, у вас всегда такой? — спросил командующий у командира Фомы, который через какое-то время оказался с ним рядом.

— Да, товарищ командующий, — скривился командир, — слегка того.

И покрутил у виска.

Не может быть

Лодка была вылизана и покрашена; на трап натянули лучшую парусину, под ноги боцмана положили новые маты, а у верхнего рубочного люка главный боцман «окончательно оволосел» — обернул новый мат разовой простынью, после чего проход через него запретили.

Лодка ожидала маршала с инспекцией, и в этом деле она была не одинока: несколько таких же подводных чудовищ привели в такой же невероятный вид, разукрасив их, как потемкинские деревни.

Инспектором был маршал со странной фамилией Держибабу. О нём ходили легенды и предания. Поскольку он был от Министра Обороны, он мог на флоте выкинуть любой фокус, любое коленце, мог потребовать что угодно и как угодно и размазать мог по всему земному шару.

Этих его «выкидонов» очень боялись, поэтому всё сияло.

Лёха Брыкин давно мечтал порвать с военной карьерой: пенсия в кармане, перспективы не видать, догнивать не хочется, и поэтому для начала он просто запил, что при членстве в партии совершенно недопустимо.

Ему влепили выговор и сказали, что так нормальные люди не уходят.

Он осознал, бросил пить и стал донимать зама цитатами из классиков, а ещё он читал офицерам газету «Красная звезда», каждый день прямо с утра после построения на подъём военно-морского флага. Например, откроет сзади и прочтет: «…в таком-то военном городке до сих пор нет горячей воды и отопления, отчего батареи все разом хлопнулись, свет электрический при этом тоже накрылся маминым местом, и роддома до сих пор нет», — перевернет и продолжит из передовицы: «…и всё это было достигнуто в результате дальнейшего совершенствования боевой и политической подготовки».

Терять ему было нечего. Зам (слабо сказано) его не любил и всё время сигнализировал кому положено, как маяк в непогоду.

Несмотря на строжайший запрет выхода наверх, Лёха всё-таки выполз покурить через люк десятого отсека. На корабле от многочасового ожидания маршала, когда первая лихорадка прошла, наблюдалось расслабление: командир покинул центральный, сказав, что он «чуть чего — в каюте», зам со старпомом — тоже; дежурный, одурев от чтения инструкций, растёкся по креслу и ждал доклада от заинструктированного до безобразия верхнего вахтенного. Периодически он его взбадривал:

— На верхушке!

— Есть!

— Ближе к «каштану».

— Есть.

— Ты там не спи.

— Есть.

— И смотри мне там.

— Есть.

— А то я тебе…

— Есть.

— Матку выверну.

— Есть.

Маршал появился внезапно, как гром с ясного неба. Маршал был без свиты. Может быть, в результате старости он заблудился, так сказать отбился от стаи, а может, это был ловкий инспекторский ход — сейчас уже никто не знает.