Осьмушка - Валера Дрифтвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дурни, – тихо говорит Штырь. И добавляет: – И я не умней, что вас послал.
Из книжечки в руках Тиса падает квадратик фотографии с примятым углом, ложится наземь белой стороной кверху. Книжку старшак пихает в карман джинсов, и идёт прочь. От его негромкого слова, от его спины Пенелопе почему-то делается страшнее, чем от любого ора. Даже требуха заныла, хотя уж в чём в чём, а в этом выверте Булатов она никаким боком не участвовала.
Чаб догоняет Штыря, обнимает крепко поверх рук, что-то говорит на ухо. Штырь смотрит в сторону, молчит.
Пенни отвлекается всего на секунду – поддеть носком ботинка, перевернуть упавшую фотографию – и тут красавчик со старшаком начинают драться. Молчком, люто, не уворачиваясь от ударов, даже не расходясь для замаха. Сидевшая поблизости кошка тут же ставит шерсть дыбом, выгибает спинку дугой и бросается прочь, обшипев обоих.
– Оой… – Билли жмурится, передёргивает плечами, но с места не трогается. Прочие очевидцы следят за происходящим пристально, хотя вроде без особого беспокойства.
Всё битьё продолжается, может быть, полминутки, или того меньше. Чабха подныривает, чтоб опрокинуть Штыря, но как-то так получается, что сам красавчик летит кубарем, коротко вякнув, а старшак прижимает его к земле коленом.
– Ну вот как мне на вас сердиться, – говорит Штырь. И голос у него теперь снова звонкий – ехидный, а лицо совсем не страшное. – Одного оттрепать совестно, а двух сразу – боязно. Вырастил… на кого и утираться…
Они с Чабхой поднимаются, держась за руки, и ненадолго соприкасаются одинаково забритыми лбами.
Кажется, ничего страшного не произошло.
Пенни смотрит на фотку. Там изображена довольно красивая девушка в коротком бледно-голубом платье, и с ней рядом – ну точно, первый царевич, только причёсанный и без щетины на роже, но узнать его можно легко. Пенелопе тоскливо думать о том, что этого паршивого мертвеца кто-то на свете ждёт и любит; она подбирает фотографию и идёт бросить её на жаркие угли. У улыбающейся девушки на груди затейливые бусы из мелкого белого жемчуга; плетение кажется Пенелопе очень похожим на то, что она видела вчера на иных озёрных гостьях.
Глянцевая бумага съёживается, пузырится и чернеет, едко дымя.
Немёртвые
Нейдёт от сердца песня, которую принёс Коваль.
И в память-то не легла как следует, а от сердца не уходит.
Второй день клан идёт, будто торопясь оставить позади Мясную стоянку, и следы они теперь стараются прятать, даже кострища закрывают, подкопав, зелёным дёрном.
«На зиму поворачиваем», – толкуют орки, и Пенни уже успела выяснить, что зимуют Штырь-Ковали обычно в нацпарке-заповеднике, в глухом и безопасном его уголке, к югу от Великих озёр. На том обширном участке, оказывается, тихонько живут себе круглый год и даже взаправду работают несколько орков, перекроенных наподобие людей, как Виктор Дрейк.
Пенни точно не знает, с чего нынче такая спешка: простая ли предосторожность из-за убитых похитителей – или принесённая Ковалем весть из города тоже имеет серьёзное значение. Костлявые беспокойны. Даже при коротком отдыхе иной раз могут поссориться и зло подраться на ровном месте. Уж на что спокойного Ёну не миновало: вчера они с Костяшкой зацепились, как следует правильно драть кору для растопки – в результате раскровянили один другому лица, а Коваль ещё и по подзатыльнику выдал, без особой жалости. Конопатый хотя и не орк, но, видать, силы накопил изрядно за своей кузнечной вознёй.
* * *
Нэннэчи Магду и конопатого старшака подвёз до озера на маленьком тракторе матушки Дрызгин внук, не Ваха, другой. Пенелопа помнит: взгляд у Коваля был сумасшедший, а в руках – старый исцарапанный кассетник-радио. Коваль называл его дурацким словом «мафон».
«Вы должны услышать. В городе это из всякого утюга… Мафон у Дрызги в сарае взял, сто лет они его не слушали, записал вот почти с начала. Вы не поверите».
На записи с какой-то музыкальной радиостанции девушка-диджей лёгким натренированным голосом сообщает о сенсационном «взломе чарта» и о новой песне какой-то там таинственной Падмы аккурат после скандального интервью. Песня влетает с ходу в тройку лидеров, бла-бла-бла, слушайте, не забывайте голосовать за любимых исполнителей по номеру такому-то.
И потом происходит песня.
Музыкой она обвита очень скудно.
Глухой монотонный ритм, похожий на биение сердца.
Такое звяканье, будто кто-то притоптывает в такт ногами, закованными в кандалы – странное сравнение, но Пенелопе отчего-то именно это приходит в голову.
И голос. Вначале очаровывающе нежный, а потом – звенящий гневом и болью, заходящийся в ярости.
Голос не похож на женский, не похож и на мужской, он вообще не кажется человеческим.
Даже Пенни-Резаку ясно: это песня для безлунной ночи, и так невыносимо странно слышать её под солнечным светом, да ещё и спетую в человеческих словах.
И Сорах садится рядом со старой Сал, будто разом ослабли крепкие ноги, утыкается лицом бабке в колени и то ли скулит, то ли подпевает по-правски.
И оказывается, многие из Штырь-Ковалей тоже знают правильные слова.
* * *
– Для того чтобы на радио появились такие песни, людской мир, каким мы его знали, должен был сильно подвинуться, с самых основ, – говорит Коваль. – Что же нам дальше делать?
– Могло быть и наоборот, – возражает нэннэчи Магда Ларссон, – появилась в удачное время эта Падма – кем бы она ни была на самом деле – и миру теперь придётся подвинуться. Так тоже иногда бывает.
Тис ни с кем не спорит, всё больше отмалчивается, но Пенелопе кажется: Штыря что-то мучает, и от этого ей делается страшно и хочется выть.
* * *
На третий день к вечеру старшаки отправляют вперёд впробежку Ржавку и Пенни. Скоро пойдут вовсе знакомые Резаку места, ведь именно к той стоянке Виктор Дрейк подгадал её привезти.
– Этим путём – вдоль озёр да по щукиной речке – Штырь-Ковали живут уже шестое лето, – говорит Ржавка. – А прежде того ходили иначе, но места попадались не слишком весёлые…
«С ближней горки наверняка уже будет видна старая гарь, – думает Пенни. – Та самая, откуда Штырь
