Осьмушка - Валера Дрифтвуд

«Вот твои украшения, царевичи гады их забрали, а наши нашли, я хочу вернуть».

«Оставь, у меня таких вон как много. Продадите, или поменяете, или для памяти…»

* * *

Из Штырь-Ковалей на празднике не хватает только Булатов. Интересно, разыскали они ту большую тачку или нет? Чабха хороший следопыт. Должны найти.

– А Ржавка-то где? – озирается Коваль.

– Гуляет… Небось не потопнет, – говорит Тис.

Конопатому отчего-то делается весело.

– Пенелопа, завтра рано подниму. Идём с бабушкой Магдой до Дрызгиного двора – и в город.

Пенни смотрит на свои ноги в хороших рыжих ботинках.

Ей страшно неохота в город, потому что ведь там будет много незнакомых человеческих лиц. Сейчас ей совсем не хочется видеть чужих людей. Да ещё и вставать так рано.

– За обувью мне уже не надо, – говорит она Ковалю. – Не поеду. Лучше я в другой раз.

Угли

– Смотри: у синь-луковок вот такие стрелки, – объясняет Ёна. – У которых ботва потолще, такие и тащи. Видишь, их тут много.

Неизвестно, чем полюбился синь-луковкам этот склон сырого неглубокого оврага, но среди жилистой травы и жёлтой сурепки впрямь тут и там торчат остренькие побеги.

Ага, легко сказать – тащи. Здесь тебе не матушки-Дрызгин огород с жирной рыхлой землёй, привыкшей отдавать урожай. Пенни дёргает пучок зелёных стрелок посильнее – и остаётся с этой самой «ботвой» в руке, а хитрая луковица так и остаётся сидеть, где выросла.

– Ты пальцами подкопайся, – советует чернявый. Что ж, ему видней.

Вскоре у межняка дело идёт на лад. Вдвоём с Ёной они набирают синь-луковки в торбу. «Сырьём-то они хотя горькущие, – рассказывает орк, – зато хранятся долго, почти не портятся. Зимой – хорошее дело их пожрать, особенно если у кого дёсны болеть начинают или там глаза слабнут. Хорошее жраньё, в любое варево добавляй – сытнее будет. А если испечь, тогда луковка делается вовсе сладкая, вот такие чудеса».

Потом Ёна запевает негромко себе под нос какую-то песенку. Скорее всего, он ещё и не знает, что Пенни уже кое-что разбирает по-орочьи. Сама-то она вслух на этом языке говорить не пробовала, так, со слуха нахваталась, с пятого на десятое. Песня не очень складная, наверное, Ёна сам на ходу её выдумывает:

Рано, рано я пойду,

Найду ничейный ножик…

Острый, зло-о-ой…

Ножик-резачок.

Дальше идёт какой-то длинный непонятный кусок, из которого только и ясно, что ничейный ножик очень хорош, но хватать его нельзя, а то больно порежешься.

Острый, злой,

Ножик-резачок -

Славу добывает,

Кому – смерть,

Кому – жизнь,

Кому – красивые сапожки…

Ха, смешная песня. У Пенни сперва ёкнуло сердце: показалось, что там её прозвище. Но нет, наверное, Ёна поёт про что-нибудь другое. А то совсем неловко было бы.

* * *

На подходе к стойбищу они встречают Хильду. Не то чтобы Пенелопа была так уж рада её видеть, да и сама рыбарка явно не в восторге, но не петлять же теперь, по открытому-то месту.

– Э, лиса, приболела, что ли? – беспокоится Ёна, и тут Пенни сама замечает, что вид у Хильды неважный, лицо кажется каким-то серым, и над верхней губой поблёскивают мелкие капли пота, да и пахнет от неё как-то… ну, покислее обычного.

– Зря вчера угощалась… из чего они там у себя в озере стряпают, – сердито отвечает Хильда и сплёвывает в сторону.

Ёна сватает Хильде съесть остывший уголёк из костра и напиться кипячёного чаю. Впрочем, рыбарке быстро легчает, всего через пару минут нездоровья в ней нельзя уже заподозрить.

В лагере вовсю готовятся к завтрашнему переходу, укладывают вещички. Жабий дом уже разобран на составные – последнюю ночь решили отоспать под небом, благо оно дождиком не грозит. Руби ровняет сложенные полотнища прямо босыми ногами, чтобы удобнее было скатывать, а Скабс и Кривда препираются над какими-то торбочками, что куда следует уложить.

Зелёный дом стоит ещё совсем целый, и по солнечной стороне ската разложены просыхающие штопанные одёжки, которых не было раньше утром. Пенни-Резак заглядывает внутрь. Ржавка бессовестно дрыхнет на своём месте. Ну ещё бы, всю ночь где-то шатавшись, немудрено потом всё на свете проспать. Глаза быстро привыкают к домашнему сумраку после молодого солнца. Ржавка спит крепко, укутавшись по шею, и чуть улыбается приоткрытым зубастым ртом. Сырые волосы обмотаны на макушке ниткой сиреньих бус.

* * *

Булаты являются к середине дня. У каждого полнёхонек заплечник разной добычи. Оказывается, царевичеву тачку-то они нашли довольно быстро, не без подмоги от матушки Дрызгиного внука – тот первый видал, с которой стороны когда-то выруливали воры.

Билли говорит, это настоящий полуторатонный ют, с крытым кузовом, совсем не старый, хотя и не слишком ухоженный, и что это добрая и смирная машина, которая, уж верно, сама была не рада возить подонков. Расхваливать обнаруженный ют Билли может бесконечно, сыплет словами, которые навряд ли кто из Штырь-Ковалей как следует понимает, раз уж конопатый нынче в отъезде. Красавчик Чабха свои впечатления о тачке укладывает в одно слово: «Зелёная».

– Так, – произносит Штырь, перелистывая какую-то засаленную записную книжечку из притащенного Булатами добра. – Нашли быстро? И где же вас носило?

– По старой доро-оге, – отвечает Чаб, глядя старшаку в лицо. – Никого не встретили.

– Катались, – произносит Билли со вздохом, опустив уши, но выражение у него больше мечтательное, чем виноватое. – Там уже и колеи почти заросшие… Ай, слышь, командир, ты только на Чабху не изругнись! Это я виноват. Покататься уговорил.

– Если бы вы мне сейчас начали на уши развешивать, что не катались, так я бы испугался, что ты захворал по-страшному, – фыркает Штырь. – А теперь я послушаю, что вы дальше с тачкой сотворили.

– Старая дорога впирается в поле, – объясняет Билли-Булат, показывает костлявыми руками в воздухе, как именно эта самая дорога «впирается». – То ли скотину там раньше пасли, то ли траву косили, этого даже Ваха-мелкий в точности не упомнил. Ограды и той почти не осталось, от ворот только столбики.

Тудым и загнали юта, под кусты да в ямку, ветками спрятали… Ваха своёму дядьке позвонит, в Шайн.

– Это которому дядьке? Джепельсину-беспутному? Дрызга его не жалует.

– Ему. Родня Джепельсина поругивает за то, что со двора свалил, по-людскому теперь живёт, башмаки носит на воот такенных подмётках, и бороду даже бреет – семью позорит, ха. Так и что, машине хорошей пропадать теперь, что ли, из-за его бороды!