Одолень-трава - Иван Полуянов

О кавторанге Чаплине специально предупреждали в Вологде, дядя Леша говорил: «Не нарвись…»

— Документы! Оглохла? — повторил Чаплин.

— Были. В котомке, — встрепенулась я. — Рожа бесстыжая, Никита на самогонку их толкнул. Похвалялся, ваше благородие: «Красные, говорит, были, на митингах голосовал: «Долой войну». У белых снова в чести. В окопах, говорит, загибаться дураков нет». Истинный бог, ваше благородие, на мои вещи позарился, поэтому арестовал. И сейчас пьяный… Ну, дыхни, дыхни их благородию!

— Креста на тебе нет, мерзавка, — закорчился Никита от злобы. — Ишшо божится!

— Я без креста? А это что, харя пустая?

Расстегиваю кофтенку, чтобы показать нательный крест, и Чаплин отвернулся. Каман по-прежнему лупит совиные зенки. Сыч… истинно сыч гуменный! Веки тонкие, точь-в-точь птичьи. Зрачки тусклые, и глаза кажутся пустыми, плоскими, они странно действуют на меня, будто затягивают в омут.

Засыпалась. Определенно засыпалась Чернавушка. Нарвалась.

Достаю я крестик, корешок взял и выпал на пол.

Чаплин не дал поднять, наступил сапогом. Кивнул Никите;

— Пшел вон!

Не беда страшна, страшно ее ожидание.

Поздно сожалеть, что не следовало идти в Озерные, если провалена явка. Головни, груда бревен горелых, где изба стояла, и на озере плавают косые паруса, звон колоколов раздается: «Го-гонг, клип-понг!»

Выложив перед собой пистолет, Чаплин по-бычьи выставил бугристый лысый лоб, оперся ладонями о стол.

— Фронт ты перешла с сопровождающим. Укокошив часового — земля пухом разине, — вы проточились за линию постов к озеру, где находилась явка, и здесь разошлись… Что? — рявкнул Чаплин, в лампе смигнуло пламя. — Будем молчать или сразу признаемся?

Он орал и топал. Пистолетом совал в лицо.

Чем сильнее бесился, тем более я успокаивалась: это игра. Пока игра. С оглядкой на камана.

— Запираться бесполезно. Твой товарищ; явился к нам с повинной.

Это уж зря. Я поняла: игра, больше пока ничего. Незачем перегибать: треснет.

Каман отставил бутылку. Его заело. Его подмывало самого взяться за допрос. Он клюнул. Клюнул на живца, подброшенного Чаплиным. Только живцом была я, в этом все дело.

Они перекинулись несколькими словами не по-русски. Чаплин кликнул денщика.

Принесли поесть. Щи были горячие.

— Разденься. Ну? — Каман показывал неровные, выступавшие вперед зубы. Улыбался добродушно, качал ногой, обутой в ботинок с крагами. — Будь как дома. Ну, будь, будь.

Я опустила на плечи платок.

— Спасибочко, господин хороший. А то они не верят, — взглянула я на Чаплина: насупясь туча тучей, восседал кавторанг и ковырял в зубах спичкой.

— Косы, — не усидел каман, встал и косу мою потрогал. — О, косычки… Я правильно говору?

И он играет. Нарочно коверкает выговор, я это чувствую. Друг перед другом они выставляются.

— Как тебя звать, косычка?

— Огаркова. Огаркова Екатерина.

— Запишем! — каман почиркал в блокноте и откинулся на спинку стула. — Ты кушай, косычка. Плотно кушай.

Взял он кочергу и стал ворошить в печке горячие уголья. Жаром от лежанки пышет, кочерга раскалилась. Каман улыбался, переводя взгляд с кочерги на меня, и достиг своего: я отложила ложку. Глаз не могла оторвать от раскаленного железа. Пытать будут!

— Что, аппетит пропадал?

Френч у него цвета мхов раменских. Неужто мне вновь предстоит Темная Рамень?

Нет со мной корешка одолень-травы: сапогом на него наступили, с полу поднять не позволили…

— Жарко у вас.

Я попыталась улыбнуться. По спине тек пот, и я не могла оторваться от красной раскаленной кочерги.

— Ты разденьсь. Ну?

Я сняла жакетку.

— Далше, далше! — каман казал широкие зубы, совиные глаза скользко блестели. — Ты, как в бане. Ну? Совсем-совсем… Ну? Я тебе помогай?

Обыск? Всю обыскивать станут?

— Как тебя звать? Лючче думай!

— Огаркова Катя…

Пропуск в кофте. Я о нем забыла… Будто я о нем забыла, найдут его, и там мне будет на руку.

— Вспомни! — Карандаш хрустнул в пальцах камана. — Хорошо вспомни, Чернявушка! Я правильно говорю кличку?

Я в одной рубашонке, босая, холодят половицы, в окнах мечется метель, а кочерга алая, раскаленная, и рубашонка прилипает к спине.

— Квашня, Пахолков, Петрович… А Олга Сергевна, ты вспомнила? Что молчишь, ум зашибла? Ну, поди проклаждайс. На свежу голову лючче думай.

На дворе снег. На дворе ветер. Черный снег и белый ветер. Встретил на крыльце ветер, швырялся колючей пылью, гудел в проводах и стучал застрехами крыш.

— Иди. Проклаждайс!

Лети, ветер, в Раменье, скажи, чтоб не ждали.

Навьюжило снега по колено. Он черный, зги не видать, и тонут в нем, смутно проступая, дома, телеграфные столбы.

Потную, босую, чуть не голышом — на снег, на ветер. Ничего… Я вынесу. Лебеди вот как? Плавали: «Клип-понг… Го-гонг!» А в озере звезды отражались, луна из омутов вычерпывала темную глубь, заменяя ее зеленым зыбким светом… Стужа грянула. Неужто лебеди всё на озере, неужто не улетели?

Ветер — белый от поднятой снежной колючей пыли. Снег — черный, потому что тьма кромешная, в домах ни огонька, и гудят провода.

Первый круг. Второй — по суметам возле дома.

— На свежу голову лючче думай!

Под босыми ступнями хрустит снег. На рубашонке выступил иней, смерзлась, царапает тело.

Со стужи — в спертую духоту натопленной горницы, и руки-ноги взяло резать, как тупыми ножами.

— …Я Катя! Катерина Огаркова… Искала хлеб…

— Это что?

Ручеек был жив одной струйкой бегучей. Журчал, лепетал, омуты наливал: сплошь в омутах лилии-кувшинки, сплошь одолень-трава.

— Это вещественный пароль? Ты шел к Тамаре Митровановна? Ну, лючче думай!

Опять ветер, опять снег.

И снова духота горницы…

«Это — пароль?» — кричали стены и раскаленные угли в печке-лежанке, лампа с абажуром и божница с иконами.

Откуда-то возникла женщина в растерзанном платье, с кровоподтеками на лице.

— Ты к ней шел?

Из черного снега, из белых ветров стонут лебеди: «Ко-гонг! Клип-понг!»

Глава XXIV

Фунт хлеба

Гоняли на работы. Раз на аэродром, потом заладили в порт. Тянулись колонны, пронизывал холод до костей, поземка подкатывала под ноги, кусая злой собакой. У причалов транспорты полоскали по ветру крестатые английские, полосатые французские и звездно-полосатые американские флаги. Лебедки шипели паром, ухали и скрежетали, опуская в ненасытное чрево трюмов тюки льна и пушнины, пачки досок, бочки смолы.

После дня, проведенного на промозглой ноябрьской стуже, сырые камеры казались уютными.

Чего уж, привык я к двухъярусным нарам, к зарешеченному окну.

— Лови, шкет, — Шестерка, не глядя, швырнул из дверей узелок: я едва успел подхватить его, упал бы в парашу.

Карла косая, не мог в руки отдать? Измываются над нами кому не лень. Мы не люди, мы — быдло.

Я держал узелок. Передача? Мне?

В тряпицу завернут хлеб. Белый, пресный и безвкусный, какой пекут в городе из заморской муки.

Прекрасный, чудный хлеб! Он ссохся, подзаплесневел. Долго провалялся где-то, прежде чем попасть ко мне.

Целая пайка. Фунт — тютелька в тютельку, маленький довесок и тот приложен.

Гена — кто ж еще меня вспомнит? Парнишка со Смольного Буяна говаривал: «Кабы большевику, последний фунт хлеба отдал».

Разломлена пайка. Пополам. Что хлеб заплесневел, это не считается. Черствый даже сытнее.

Сколько бы я сейчас съел? Буханки две за присест. С роздыхом одолел бы и больше.

— Дымба, отвернись.

Делиться, то честно. Как полагается между товарищами.

— Еще, салажонок, — сказал матрос. — Ты растешь, тебе требуется хорошо есть.

— Один не буду. Отвернись, Ося.

Дымба отвернулся, на глаза навернулись слезы.

— Из которой руки берешь, Ося? — Я взвешивал хлеб на ладонях, и они были легкие. Очень легки ладони у голодного, когда держат хлеб.

Осанист и представителен генерал в шинели на красной подкладке, с широкими лампасами на штанах. Тем не менее кажется потертым, будто молью побит.

— Британская дисциплина… м-ме, м-ме… — заикаясь, блеет он, напрягаясь жилистой шеей. — Известна британская дисциплина своей справедливостью, разумностью и дружескими отношениями, существующими между офицерами и солдатами. Обмундирование английское! М-ме, м-ме… Английский рацион, братцы! Кофе и какао будете… м-ме… потреблять! Славяно-британский легион, создаваемый под высоким покровительством Великобритании, не делает различий для офицеров и рядовых. Русские служат в рядах славного легиона все рядовыми под командой английских офицеров. Савич, наш боевой генерал, изъявил желание войти в легион рядовым, честь ему и слава. Итак, братцы, добровольно записывайтесь… М-ме, м-ме! Постоим за Россию!